– Что изменилось, Гарабомбо?

Они не терпели друг друга, не выносили, но дела общины были выше всего. Разговаривали они только об ее делах.

Корасма подошел к Гарабомбо так близко, что чуть не тронул его просаленную шляпу, но повернулся к Амадору, главе общины.

– Что же это такое? С кем вы совещались, чтоб отменить приказ? Что же мы для вас, игрушки? Куклы? Почему переменили число? Селенья снимались с места, когда вы их остановили. Кто дал вам право?

По небу пролетели какие-то птицы, за ними – дикие утки. Гневно, как рассерженный кот, Гарабомбо заорал:

– Среди нас предатель!

Корасма попятился. Гарабомбо и Кайетано не шевельнулись. Глава общины улыбался. Такой уж он был, улыбался всегда. Общинники знали, что улыбка не покидает его уст и на похоронах; властям же казалось, что он над ними смеется. Сейчас в улыбке этой было что-то зловещее.

Гарабомбо встал так, что никто не мог уйти.

– Позавчера нас предупредили, что кто-то выдал общину. Мы с главою общины – вот он! – решили отменить приказ. Мы не спали всю ночь! За ночь мы обошли все намеченные места. Рассвет застал нас в Уагропате – и кого мы там увидели? Скажи, Кайетано!

– Нас поджидали штурмовые отряды.

– Сколько их?

– Вооруженных – несколько сотен.

Он себя не помнил от гнева.

– Да, там солдаты! Сотни солдат, готовых нас жечь и убивать! От Лимы до Уагропаты им идти дня три. Откуда они знали, что сегодня мы собирались выйти?

–. Верно. Дня три, не меньше, – согласился с ним Виктор де ла Роса, в байковых штанах и выцветшей куртке, на которой еще голубели нашивки пехотинца.

– Что было бы, если бы мы все же вышли? Сейчас бы мы хоронили наших жен и детей. Они погибли бы из-за сукина сына, который сейчас меня слышит! Только мы, только те, кто входит в Союз возвращения земель, знали, куда и когда мы пойдем. Предатель – здесь!

Короткие пальцы Кайетано рылись в переметной суме. Он извлек оттуда объедки, несколько вареных картошек, бутылку водки, пачку свечей, кусок холста и, наконец, маленькое серебряное распятие. Опустившись на колени, он широко развел руки, как сам отец Часан, и поцеловал распятого Христа.

– Во имя господне!

Все перекрестились.

– Это распятие освятил наш отец Часан и ничего не взял. Он говорит, мы подсовываем ему кресты, получаем благословение даром. Правда, есть прок и ему: он щупает грудь и девицам, и замужним. Но за крестик я заплатил, целых десять солей. Этот Христос творит Чудеса. Кто спас сынка у Травесаньо? Кто помог, когда оговорили донью Аньяду? Донья Пепита сказала, что она украла серебряный чайник. Ее уже уводили, когда я приложил крестик к дверям, и чайник объявился.

Он поцеловал истерзанное тело.

– Кто поклянется ложно перед Христом? Кто не побоится Страшного суда? Когда Гавриил-архангел затрубит в трубу, клятвопреступники не найдут своих костей. Мы боремся не за себя, за всех! Наша община ведет борьбу, чтобы все жили свободно на свободной земле. Но кто-то сплоховал. Кто-то проболтался!

Он снова поцеловал крест.

– Первая заповедь; возлюби господа превыше всего.

Грегорио Корасма, выборный, шарил в памяти. Этот Христос – чудотворный. Дядя его, Магно Корасма, упал со скалы и уже умирал, когда на него наткнулись. Перед самой смертью он поцеловал распятие. Значит, спасся!

– Вторая заповедь: не поминай имени господня всуе.

Мелесьо Куэльяр хрустнул пальцами. Несколько дней тому назад он напился до того, что его подобрали на площади, в Янауанке. А вдруг он болтал, пока пил?

– Третья: празднуй праздник.

У Максима Бонильи прошел холодок по спине.

– Четвертая: чти отца и мать.

Эксальтасьон Травесаньо вздохнул. Он не проговорился бы и в горящей печи!

– Пятая: не убей.

Монико Эспиноса спокойно слушал слова, подобные ударам молота.

– Шестая: не блуди.

Андрес Роке выдернул волос из носа.

– Седьмая: не кради.

Эпифанио Кинтана провел ладонью по щеке.

– Восьмая: не наговаривай на людей.

Воздух тяжелел на глазах. Вдали звенели колокольчики, выла собака. Кайетано закончил десятисловие и снова преклонил колени.

– Душой моей клянусь, что и жене я не говорил, когда мы выйдем!

Мужчины подходили к распятию, преклоняли колени и повторяли, трепеща, страшную клятву. Гарабомбо, очень бледный, тоже поцеловал крест. Только один человек – пузатый, босой, невысокий – стоял в уголке, поникнув головой:

– Что ж не клянешься, Руфино?

Руфино Крус молчал.

– Вы не клянетесь, дон Руфино?

Руфино упал на колени.

– Простите меня, братья! – Он стучал зубами, и руки его тряслись, как в лихорадке. – Простите меня, несчастного! Совесть гложет, боюсь Суда! Это я вас предал. Не из подлости, из гордыни! Прошлым воскресеньем Мансанедо-надсмотрщик нас обидел. Невесть за что согнал нас с дороги и грозился хлыстом. Чтобы его осадить, я сказал: «Мансанедо, скоро вам конец. На будущей неделе мы, жители Чинче, будем пировать в доме твоих хозяев». Так я сказал, а он, проклятый, передал это владельцам поместья. Простите меня, родные!

– Кому еще говорил?

– Ему одному, гадюке. В один момент душу замарал!

Слезы ползли по его небольшому лицу.

– Не знал, что он передаст? Не знал, что он сучий сын?

– Из-за тебя нас чуть не перебили. Кто заплатил бы за погибших? Кто взял бы к себе сирот? Ты, что ли? – орал Корасма.

– У меня самого есть дети! Простите меня. Я служил общине Скажи им, Кайетано. Я хорошо служил, сколько лет маялся' землю ради вас забросил. Три раза сидел. Служил я!..

– Предатели никому не служат.

– Я уеду, уйду, сгину…

– Куда ему!

– Дурная трава опять вырастет.

– Кто поручится, что опять не предаст?

– Столько мучились, столько бились, а из-за него, несчастного, чуть все не пропало!

– Сколько бы трупов сейчас коченело? Да мы и теперь под ударом.

– И верно, кто поручится, что он не предаст снова?

– Кто поручится?

Они говорили о нем так, словно его здесь не было. Гарабомбо встал. В руке его дрожал нож.

Аптекарь Ловатон посмотрел на мутную воду реки Чаупиуаранги, укутался в мягкий шарф и прошел по мосту. Туман еще ползал по крышам, покрывал колпаком Янакочу и Чипипату. На крутой улице Уальяга аптекарю повстречались три погонщика. Они сняли перед ним шляпы, а у фонтана, перед кофейней «Метис», он увидел человека и остановился в удивлении.

– Ты ли это, Гарабомбо?

Пришелец стоял тихо.

– Ты что, не узнал меня? Я Хуанчо Ловатон. Вспомни, сынок! Иди сюда!

Человек дрожал, на нем не было пончо.

– Добрый день, сеньор Ловатон.

Он попытался улыбнуться.

– Когда явился, сынок?

– Только вот являюсь, дон Хуан.

Он так исхудал, словно кто-то ободрал с него все мясо и оставил ему лишь кожу, глаза да прежние движенья.

– Я знал, что тебя выпустили. Кайетано сказал мне, выпустили тебя. Только это было давно. Что ж ты не шел?

– Хворал я, дон Хуан. В больнице лежал три месяца. – Он засмеялся. – Чуть не умер.

Ловатон поглядел на спящее селенье.

– Покормили тебя?

– Вчера что-то ел.

– Идем ко мне.

Гарабомбо колебался.

– Ты знаешь, что я теперь глава общины?

– Слыхал, дон Хуан.

– Давай, сынок, пошли. Пускай нас поменьше видят.

Туман копался в уличной грязи. Они поднялись проулком, обогнули пустынную площадь, вошли в аптеку с зеленой дверью и с вывеской «Не хворай!».

– Проходи, сынок, проходи.

Аптекарь провел его в заднюю комнату, а сам вышел во внутренний дворик, где беспокойно кудахтали куры. Гарабомбо глядел на стены, оклеенные газетами; в углу стояло знамя янауанкской общины, носившей имя святого Петра. Аптекарь Ловатон принес две миски дымящегося супа. Гарабомбо проглотил слюну.

– Кушай, дорогой.

Старик пододвинул плетеное кресло, сел к столу, подул на суп и шумно съел первую ложку.