Однажды вечером 1940 года по радио объявили то, чего так опасались мои родители: Муссолини объявил войну. Появилась полиция, окружила ферму и увезла отца. Итальянец, — значит, «враг». Мать оказалась «союзницей», ибо была француженкой, ей разрешили остаться. Власти конфисковали прииск. Мы продали лошадей, перепахали ипподром; нас не приняли в школу, и мы росли дикарями. Любимым времяпрепровождением была охота в холмах, где бродило множество буйволов, антилоп канна и зебр. Мать, будучи не в силах справиться с нами, отдала нас на воспитание молодому морану (воину) масая Ресону. Он научил нас всему необходимому для жизни среди дикой природы. Ресон по-прежнему живет с нами, в его ведении находится 500 голов скота.

Наконец одна американская миссионерская школа согласилась принять нас в свои стены. Когда война кончилась, вернулся отец. Он поседел и был подавлен четырехлетним пребыванием в лагере для военнопленных в Южной Африке. Необоснованная враждебность к нам рассеялась как дым, и меня отправили в другую школу, откуда вскоре выгнали за плохое поведение и подбивание остальных воспитанниц на бунт за улучшение пищи и условий существования.

После сего эпизода мать сочла, что меня следует приобщить к цивилизации. Меня отправили в «отделочные» школы Парижа, а затем Рима, дабы навести лоск хорошо воспитанной девушки. Ужасающая скука продолжалась до тех пор, пока я не начала посещать кафе экзистенциалистов на правом берегу Сены, где, вырядившись в черное, сидела и слушала Сартра и Кокто, мечтая о Кении, стране солнца и тысячи приключений.

Всю жизнь меня пожирала всепоглощающая страсть к открытиям. Я путешествовала, изучила пять языков и испробовала не одну профессию. Но каждый раз, когда успех был близок, очарование исчезало и я бросала свое занятие. Сначала, вдохновленная красками Африки и ее жителями, я создавала ткани и модели для домов мод, потом занялась фотографией и кино, надеясь запечатлеть красоту и дух любимых мест.

В воскресенье, когда прилетел Иэн, никто не работал, и все рабочие фермы собрались поглазеть на самолет. На нем красовалась надпись «5У — КIХ», которая произносилась «кикс». Добрая сотня мужчин, женщин и детей, разодетых в праздничные одежды, окружила самолет. Размер бомы не превышал 450 шагов от загородки до загородки, но она шла под уклон против господствующего ветра, и Иэн уверял меня, что длины ее хватает. Добровольцы собрали камни, засыпали ямы и вырубили кустарник т. е. ликвидировали все те ловушки, которых Иэн чудом избежал при посадке. К вечеру довольно приличная взлетная полоса была готова. Иэн решил испробовать ее. Он усадил меня в самолет, застегнул ремень, прокатил до загородки в верхней части уклона, развернулся, дал газ и дернул за рычаг рулей высоты. Мы без труда поднялись в воздух; люди внизу жестикулировали и хлопали в ладоши, а мы сделали круг над их головами, домом, фермой, слетали к холмам и сели. Наше приземление походило па нежный поцелуй бабочки, правда весьма страстной бабочки.

Мы привязали самолет к двум здоровенным камням, чтобы его не опрокинули жестокие порывы ветра, проносящиеся в это время над озером.

Иэн заночевал у нас, а наутро мы набили «Кикс» свежими овощами, апельсинами, сливками, маслом, мясом и вином. С восходом солнца тяжело груженный самолет взлетел в холодном вязком утреннем воздухе и взял курс через озеро на юг.

В тот чудесный прозрачный африканский день мы любовались рифтовой долиной, которая пересекает всю Кению. Перевалив через горы, окружающие озеро Наиваша, мы снизились и полетели на высоте 300 метров над саванной. Длинные вереницы скота тянулись к пастбищам, поднимая за собой тучи пыли. Иногда внизу змеилось русло речушки или мелькала маньятта (деревенька) масаев, но в основном эта обширная страна была необитаема. Близился сезон дождей. Над нами ползли тяжелые тучи, а их тени скользили по земле. Еще ни разу я не летала так низко и как завороженная впитывала в себя красоту Африки.

Мы пролетели над озером Натрон. Было жарко, и Иэн вынул одно из стекол. От сильного запаха серы перехватило дыхание. Воды озера Натрон насыщены солями, и оно покрыто солевой коркой — розовой, фиолетово-красной и коричневой, — в проломах которой сверкают кроваво-красные лужи. Там гнездятся фламинго, но человеком здесь не пахнет. Вода озера казалась зеркалом, в южной оконечности которого «плавал» действующий вулкан Ол Донио Ленгаи.

Мы летели, едва не касаясь крылом сей пустынной местности, а в моей памяти проносились воспоминания об авиакатастрофах: в 1914 году после четырнадцати часов полета отца сбили австрийцы. Он чудом спасся, а командир австрийской эскадрильи был настолько уверен в его смерти, что пролетел над обломками самолета и сбросил венок. Иэн рассказывал мне, что его отец, возвращаясь после продолжительного полета над Германией в 1944 году, сгорел в разведочном самолете «Москито», который вспыхнул во время вынужденной посадки, а недавно в Камеруне, в Западной Африке, разбился его дядя. Почуяв мои страхи, Иэн успокоил меня, сказав, что маленькие современные самолеты типа «Кикс» значительно надежнее своих предшественников.

— Даже если откажет двигатель, — прокричал он, — мы легко спланируем на берег озера.

Сквозь знойную мглу мы различили зеркало вод Маньяры. Сначала надо было пролететь над лагерем, чтобы за нами приехали. Под нами стлался густой лес с непроницаемой листвой, лишь изредка прерываемый кусочком древесной саванны с акациями. Слоны виднелись повсюду. Вдруг я увидела домик, реку и два дерева, словно воткнутые в землю у обрыва. Рядом стоял человек, он помахал рукой, но нигде я не увидела машины.

Мы продолжали путь над парком, зная, что за нами уже отправились на место приземления. Мы развернулись, спикировали прямо на край обрыва, где начиналась полоса, и сели. Я обрадовалась, что наконец нахожусь на твердой земле. Пока шла разгрузка, появился открытый «лендровер» с надписью на дверце «Исследования маньярских слонов». Он остановился около нас, и из него выпрыгнул ассистент Иэна Роберт, красивый, хорошо сложенный парень лет восемнадцати. На нем были только шорты и нож у пояса. Это босоногое существо со спутанной гривой черных волос больше походило на дитя джунглей.

Я спросила Иэна, откуда он. Он объяснил мне, что Роберт состоял ассистентом в Институте Серенгети, но из-за слишком длинных волос его выслали в Маньяру. Мысль, что наши современники не признают длинных волос, тогда как в 1790 году молодого человека с короткой стрижкой могли лишить наследства, показалась мне забавной.

Иэн тут же осведомился, готово ли оборудование для обездвиживания и поддерживает ли Говард контакт с Кровавым Ухом. Роберт ответил, что слона недавно засекли у Ндалы и Говард с Мходжей следят за ним. Говард рассчитывал, что мы встретимся через пару часов.

Спускаясь по склону, я обратила внимание, что большинство толстокожих осталось там, где я их видела с воздуха. У въезда в парк Иэн выбрал одну группу, въехал прямо в стадо слонов и выключил двигатель. Мы стояли метрах в двадцати от них. Слоны едва шелохнулись. Только малыши повернулись к нам задом, а крупные самки стали наблюдать за нами: их головы застыли, хобот повис, а уши раздвинулись в стороны. Вдруг, откуда ни возьмись, появилось громадное животное со вздернутой головой и широко расставленными ушами, похожими на крылья. Нацелив на нас бивни, слониха сделала четыре устрашающих шага к нам, возвысилась над нами во весь свой рост, качнула головой вправо и влево, яростно хлопнула ушами, взметнула передней ногой тучу пыли, скрестила ее с другой ногой и остановилась. Я так и обмерла со страху.

Затем слониха пронзительно затрубила, протянула хобот вперед, опять взметнула пыль, потом повернулась и удалилась комической рысцой клоуна в слишком широких штанах, характерной для походки слонов. Слониха вернулась в группу и всех взбаламутила. Послышались рев, ворчание, хрюканье. Наконец она застыла, повернувшись к нам боком, подняв голову и сверля нас пронзительным взглядом.

Повернувшись к Иэну, я как можно спокойнее спросила: