— Почему ты мне никогда не говорил правды?

— А зачем она тебе нужна, Семен Федотович? Если она не укладывается в твои представления, ты ее просто не замечаешь или игнорируешь. Но это в лучшем случае. А в худшем…

— Ты имеешь в виду майские дни в Иркутске?

— И это тоже. Глупости сплошные! Так топорно перевороты не затевают, курам на смех! Только люди зря погибли, и какие!

Арчегов заскрипел зубами, стиснув кулаки. Фомин еще более поник, на почерневших щеках заходили желваки.

— Ты, Семен Федотович, никогда не достигнешь уровня твоего дружка в этих делах. Ты спрашиваешь, почему я тебе не доверял?! Да потому и не верил, что тебя этот немец как кондом использовал, а потом за ненадобностью вышвырнул. Помнишь ли ты тот самый первый день, когда мы все вчетвером встретились. Так вот — уже тогда Шмайсер две оговорки допустил, а я их обмозговал тщательно. И понял…

— Что ты понял?!

— А то, что он не мерзавец или подлец, как ты сейчас думаешь, а очень грамотный офицер, пусть и враждебной армии. Ты одну фразу немецкую знаешь — «Дойчланд юбер аллес»?

— «Германия превыше всего».

— Совершенно верно. Я тогда уже знал, что гауптман лишь попутчик нам до определенного момента. Ненавидит большевиков? Несомненно. Боится Советского Союза? Еще как опасается, до дрожи! Потому-то этот гад до марта и сражался прилично, и поступал вне всяких сомнений, не то что подозрений. То есть делал то, что было выгодно нам. Но с перемирия ситуация для него стала совершенно иной. Принципиально, можно так сказать.

Арчегов остановился, взял из коробки папиросу. Посмотрел на хмурого Фомина, бессильно положившего руки на стол, и усмехнулся тонкими губами — холодно и беспощадно.

— Победа красных над Польшей с нашей помощью есть огромная угроза для Германии, и допустить ее большевизации он не желает. Это же сплошной кошмар начнется — красная Германия в союзе с РСФСР всех буржуев в Европе к стенке поставит. И в первую очередь немецких…

— А ты этого добиваешься?! А ты думаешь о том, что для нас будет потом полнейшая задница?!

— Будет, тут я с тобой согласен. Но вероятность такой ситуации ничтожно мала. А вот то, что мы избежали войны с Советами один на один, это факт. Как и то, что в случае продолжения междоусобицы мы бы потерпели поражение! А потому ваши пулеметные очереди в Москве несли не только нам смерть, они несли неотвратимую гибель всему белому движению! Ты хоть это понимаешь сейчас?! — Арчегов с гневом и болью во взгляде посмотрел на Фомина — тот отвел глаза в сторону. — Молчишь? Только сейчас осознал, что натворили? Чисто по-русски — хотели, как лучше, а получили как всегда. Если бы у меня дополнительных мер не было предпринято, то вы бы сейчас с Мики пожинали плоды своей поразительной недальновидности. И крепли задним умом!

— Это мне ясно, Константин Иванович, как то, что мое заключение под арестом подошло к концу…

— Не заключение, а долгая и продолжительная болезнь…

— И умру я вскоре от передозировки лекарства… Свинца!

— Ты поразительно догадлив, дорогой охотник за табуретками!

— Цитируем Ильфа и Петрова?! А может, ты и прав, я ведь живу за чужой счет. И за свой тоже…

— Ты давно мертвец, Фомин!

— Я знаю…

— Нет, не знаешь. Знаешь, почему я с тобою говорю? Потому, что будь ты шпионом вермахта и дезертируй из Красной армии под своей собственной фамилией, я бы нашел способ ликвидировать тебя еще в январе. Потому, что предавший раз, предаст и дважды, и трижды. Но ты был не ты, а подполковник РККА Онуфриев. Но вся штука заключается в том, что ты под чужой личиной не жил! Ты не способен созидать, только разрушать! Так ты и «жил» все эти годы! Тебя сожрала ненависть, она испепелила твою душу!

— А что, мне Сталина и его опричников с васильковыми фуражками возлюбить нужно было?! Большевиков?!

— А с чего ты взял, что Иосиф Виссарионович Сталин большевик? Как раз наоборот…

— То есть? — недоумение на лице Фомина было таким искренним, что Арчегов засмеялся, на этот раз без злости.

— Сталин отнюдь не большевик и по большому счету им никогда и не был. Большевики они кто? Повидал я их в Москве. Девиз у этой сволочи простой — ломать не строить! А Сталин созидатель, пусть варварскими методами, но создавал новое. Парки, институты, заводы! Да многое чего появилось благодаря Сталину. Хотя кровь, конечно, рекой текла! Но кто ее в тридцатые года лил? Да та же сволочь, что в двадцатые из наганов по затылкам стреляла да по бабам и детишкам из пулеметов! А кто этих мерзавцев истребил со временем? Кто?

— Все под сталинский топор пошли. Я тогда радовался, имена-то какие громкие, эти годы на слуху были у народа — Зиновьев, Каменев, Бухарин, Тухачевский, Рыков. Да тот же Троцкий…

— То-то и оно! Впрочем, Леву ледорубом зарубили. Я ему в Москве на это даже намекнул, но он не понял. А ты знаешь, в каком ведомстве работали дорогие товарищи Ягода, Ежов, Фриновский и прочие?

— НКВД. Это же всем известно, а мне тем более.

— А ведь их тоже на распыл пустили. Доблестных чекистов, что еще при Дзержинском начали карьеру, почти всех истребили, поголовно. А потому, что эти ребята — каратели, а Сталину требовались ра-бо-тя-ги! Теперь ты понимаешь, почему он не большевик?!

— Хм…

— В этом и твоя ошибка, и твоя трагедия. Народ против Гитлера поднялся, ведь эти твари нас полностью изничтожить хотели. Ты знаешь, как они баб и детишек «мыли»? Очень просто — построили концлагеря, и не простые, а особые. С крематориями. Загонят народ мыться в «душевую» битком, но вместо воды по трубам «Циклон Б» пускают, и все в корчах умирают! И так, что потом слипшиеся тела топорами разрубают. И в печь, а пепел на поля посыпают. Удобрения, бля! Я тебе говорил, что мы в войну двадцать миллионов жителей потеряли?

— Нет, — быстро ответил Фомин и осекся. Побледнел. Цифра только сейчас дошла до его разума, и он взвыл во весь голос:

— Сколько?!!

— Двадцать миллионов, — тихо повторил Арчегов. — И здесь есть те люди, которых и вы убили.

— Нас тоже убивали…

— Это не оправдание. Хотя понять я могу. Но не оправдать! Когда приходит общая беда, которая грозит истреблением всего народа, нужно уметь отринуть личное горе и обиды. Если не можешь сделать это, то твое право, никто не осудит. Но в спину бить не смей! Потому ты умер еще раз, но не на Поганкином Камне, а когда против собственного народа пошел с оружием в руках! Но не я тебе здесь судья, тот Камень твой. И потому не вправе судить, ибо в сорок третьем ты мог погибнуть окончательно, но оказался в этом времени. До той войны еще два десятка лет, а может, ее вообще не будет! А потому она сейчас как кошмарное видение из будущего!

— Двадцать миллионов, — тихо прошептал Фомин и дрожащими пальцами расстегнул верхнюю пуговицу кителя, словно воротник мог душить его. И взглянул, как побитая собака.

В помертвевших глазах плескалась жуткая смесь отчаяния, безысходности и безумной надежды:

— Скажи мне правду, Константин Иванович! Хоть сейчас поведай! Мне так умирать будет легче. Ведь есть шанс, что не будет этого безумия! Иначе ты бы так не боролся?!

— Есть, Семен Федотович, есть! И не шанс уже, а намного больше. Три против одного можно смело ставить, что у несчастной России будет иная и, надеюсь всем сердцем, намного лучшая судьба. Сейчас темнить я не буду — все равно ты никому ничего не поведаешь. Спрашивай, отвечу тебе честно. Ты имеешь право знать ее.

— Что с Польшей?

— Песец с ней, белая полярная лисица хвостом накроет, и никакое «чудо на Висле» уже не поможет! Если сами большевики не напортачат! Ты ту войну хорошо помнишь и читал в свое время про нее по книгам «врагов народа» Какурина и Тухачевского, — не столько спросил, сколько утвердительно произнес Арчегов, с улыбкой посмотрев на Фомина.

Тот кивнул в ответ и спросил:

— Ты руку приложил?

— Чуть-чуть. У них начштаба умнейший офицер, Борис Шапошников, он и спланировал, а я малость подкорректировал. Я от него даже похвалы удостоился, аж зарделся. Сказал бы кому в свое время, никто бы не поверил. Ты знаешь, а мы с ним и с Каппелем в одной дивизии служили, представляешь? А мне тогда не до смеха стало, когда о прошлом речь зашла, еле выкрутился. Думал, все, засыпался. Но ничего, «пронесло», прямо как в одном старом анекдоте.