— Хорошо, я на него отвечу, — генерал видел, что чекист буквально изнемогает от напряжения — лицо побелело, пот лил по лицу ручьями.

— В это время шла гражданская война в Испании, и щедро военных награждали именно там. Имен называть не стану! Я ответил на ваши вопросы?

— Полностью, Константин Иванович, — напряжение с лица Мойзеса ушло, а чекист сидел на стуле бесформенной куклой. Арчегов же курил, молча матеря себя за то, что поддался на предложение. Хотел побольше вырвать у ВЧК людей и, похоже, сам угодил в какую-то ловушку. А потому не сразу расслышал вопрос, и Мойзесу пришлось его повторить.

— Для чего вы это делаете, господин генерал? Помогаете нам, причем искренне? Не понимаю вас!

— Я ненавижу вас, большевиков, люто! — Константин наклонился над столом — его пылающий злобой взор впился в Мойзеса. Нервы впервые сдали, он на секунды потерял контроль над собой. Долгие дни переговоров, полные нечеловеческого напряжения, привели к взрыву. Чекист машинально отпрянул от него, вздрогнув от хруста ломаемого пальцами карандаша.

— Но забугорных тварей я ненавижу еще больше. Вы шакалы, а те гиены. За деньги они продадут все, что можно, — идею, совесть, мать родную. Вы, большевики, сукины дети, вашу мать в три копыта, но у вас есть цель! И бескорыстная, пусть и кровавая, идея. И вы русские! А потому бить вас в спину я не дам! Поставьте их всех на карачки, пусть им деньги поперек горла встанут! За их иудин грех!!!

— Я разделяю ваши чувства, Константин Иванович, хоть мы и враги. Но ничто не объединяет врагов, как один общий для них враг!

— Вы правы, Лев Маркович! Извините меня за несдержанность, — Константин уже остыл и пожалел о вспышке. — А потому, раз я вам сделал личное одолжение, то и вы, кроме людей, нужных для Сибири, что-то сделайте и для меня лично.

— Все что угодно и в моих силах. Если нужно, то обращусь к товарищу Дзержинскому. Он для вас может сделать многое. Что-нибудь случилось весьма неприятное?

— Ваша революционная солдатня три года тому назад ограбила мою жену и меня. Чужого я не прошу, но мое личное отдайте! Клинки горские, в серебре с драгоценными камнями уволокли, собаки! У жены драгоценности отобрали, беременную избив! Мой фамильный перстень с рубином! А это все немалых денег стоит!

— Я понял вас, Константин Иванович. Эксцессы — вещь неприятная, но — к счастью, вы живы остались, а утраченное вам возместят. Обязательно, немедленно и в полном объеме, — Мойзес быстро чиркнул вторым карандашом на поданном ему генералом листке бумаги.

— Лев Маркович, там номер счета! Перечислите туда на сто тысяч рублей золотом, — Арчегов улыбнулся, а на память пришла фраза легендарного разведчика Штирлица, что собеседником лучше запоминаются последние фразы разговора.

— В какой валюте?

— В долларах САСШ! Не знаю, как британские фунты обесценятся в самое ближайшее время, но жажду, чтобы осенью за булку хлеба в Лондоне расплачивались тачкой франков, как сейчас немцы своими марками в Берлине платят! У вас в Москве тоже веселая прибаутка ходит. Залетаю я в буфет, денег ни копейки нет — разменяйте десять миллионов!

— Ничего не поделаешь, Константин Иванович, времена такие. Но вашу мысль относительно тачки денег в Лондоне я всецело разделяю!

Чекист с генералом обменялись понимающими взглядами прожженных циников и громко, искренне рассмеялись…

(31 мая — 1 июня 1920 года)

Севастополь

— Теперь Сибирь мой фатерланд, — задумчиво произнес Генрих Шульц, любовно оглядывая и даже поглаживая ладонью, как любимую мамину кошку, свежее выкрашенное баковое 102-мм орудие. Эта русская пушка ничем не уступала его носовому 105-мм с крейсера «Магдебург», что разбился на камнях у русского острова в первые дни войны.

— Хороша, настоящая канонен, не та, что стояла на ледоколе!

И хотя за шесть лет, проведенных в сибирском плену, бывший унтербоцманмат кайзеровского флота научился очень прилично говорить на русском языке, но время от времени у него проскальзывали немецкие слова, да и неистребимый прусский акцент чувствовался.

Шульц был счастлив, если не сказать больше, снова почувствовав под ногами палубу настоящего боевого корабля — большого угольного эскадренного миноносца «Капитан Сакен».

— О молодой жене надо думать, господин старшина первой статьи, а не пушку лапать, — за ухом раздался хитрющий голос. Как всегда, этот проныра Зволле ухитрился влезть в его мысли.

И Шульц машинально посмотрел на огромный транспорт Добровольческого флота, что возвышался рядом с его эсминцем, как слон с этой, как ее по-русски, Моськой!

Там, в одной из больших кают на двенадцать пассажиров, сейчас находилась его жена Эльза и мама с сестрой Гретхен. Шульцу пошли навстречу и удовлетворили рапорт — разрешили взять с собой всех родных, правда оплачивать дорогу до Владивостока для матери и сестренки он должен был из своего собственного кармана.

Это несколько озаботило скуповатого поневоле немца — скудные сбережения, взятые в дорогу, подходили уже к концу, а надежда продать дом в Померании потерпела фиаско — эти наглые и мерзкие поляки просто отбирали имущество у бедных и честных немцев.

Оставаться после этого в подлой и лживой Польше? Нет уж — там не только им всем терпеть лишения, такие же, как в несчастной Германии, но и подвергаться ежедневным оскорблениям со стороны поляков. Вот только мало кто уезжал — в голодном и нищем фатерланде даже самые близкие родственники отказывали в приюте.

Шульц тяжело вздохнул, припомнив, как бедная мама и худющая сестренка смотрели на блестящие желтые кругляши, что он, красуясь, не тщательно разложил по столу, как делал его отец до войны с серебряными марками, а с русской щедростью просто высыпал.

Но аккуратно, стараясь, чтобы ни одна монета не упала на неровный, в щелях, пол бывшей конюшни, что мамин брат предоставил им в качестве жилья. Генрих был благодарен дяде за эту доброту и дал ему маленький золотой пятирублевик и два полтинника — тот выпучил глаза, не в силах поверить такому чуду. А вечером вся дядина семья пригласила их на пирушку, которой они не видели еще с давних мирных времен — недурное пиво, по рюмке свекольного шнапса, да по две настоящих сосиски…

— Как ты красишь, камераден?! Это только краску расходовать! И слой толстый, неровный, и капель много! Давай покажу!

Неутомимый Зволле опять отвлек Шульца — на этот раз отобрав у мастерового банку с дефицитной на флоте краской, из чисто немецкой скаредности.

На эсминце сейчас творился самый настоящий бардак — на подготовку корабля к дальнему плаванию отвели только семь недель, а заканчивалась уже шестая. А потому лихорадочный аврал у стенки Морского завода шел и днем и ночью.

— Немчура! Все пашут и пашут!

В голосе работяги не слышалось привычного для русских ругательства, а одна только голая благодарность. За это время русские рабочие и немецкие матросы, которыми был на две трети укомплектован «Капитан Сакен», нашли общий язык и научились хорошо понимать друг друга. Да и приказ был жесток для бывалых к морям немцев — выучить русский язык, а потому разговаривать только на нем, даже между собой.

И выучили, зачастую получая от офицеров «фитили» — выяснилось, что не все русские слова следует произносить при докладах начальству, хотя те же самые термины господа офицеры, разгоряченные спешкой, употребляли перед десятками матросов в три боцманских загиба.

Вся эта пресловутая экономия действует им на нервы — но сами русские совершенно не понимают ее суть. Вот Зволле сейчас все покрасит тонким слоем, и красиво, как умеют делать только немцы, тем более те, кто до войны малярами трудились. И у него еще добрая треть банки останется, а русский работник ее бы извел целиком.

А краска есть великая ценность, которую он при случае отдаст матерому боцману с совершенно непроизносимой фамилией для немца, пусть и знающего русский язык. Покраска требуется постоянно, особенно в походе — а отвечает за это боцман с широким галуном на погоне.