Адмирал задумчиво посмотрел на пыльную дорогу, на мелькавших по ней конных казаков и пожал плечами.

— Не думаю, Константин Иванович. Я здесь с марта и многое уже знаю. Белое движение и здесь агонизировало, как и в Сибири. Совершив переворот в Иркутске, вы спасли не только будущее нашей с вами страны, меня лично, но и генерала Деникина с «Вооруженными силами на юге России». Хотя в этом ему лично очень тяжело признаться даже самому себе!

Лицо Колчака приняло отрешенно-одухотворенное выражение, взгляд был невидящим, адмирал словно вдругорядь видел картинки из своего недавнего прошлого.

Константин незаметно выдохнул с несказанным облегчением — он уже пять месяцев исподволь приводил «своих» адмиралов к тайне его собственного перерождения, и сейчас начал пожинать плоды, с удовлетворением отмечая, что такая тактика ему принесла не просто позитивный, а невероятный результат. И Колчак, и Смирнов поверили, полностью, и с потрохами, как сказали бы в иные времена! Или истово, как сейчас, и ничто теперь не смогло бы их переубедить в этом.

«Ах, Александр Васильевич, но в вас я был с самого начала заинтересован намного больше, чем вы даже сейчас! А потому было и мое „откровение“, а потом, в вагонном купе, якобы сонная оговорка про японские линкоры. А я тогда смотрел за вами и видел ваше ошарашенное лицо, и как вы накрыли меня своей шинелью. Пройдет еще немного времени, и мы с вами станем друзьями, не можем ими не стать! Ибо я, как влекомый осенним ветром пожухлый лист, нуждаюсь в твоей поддержке. А пристанище я сам нашел — у меня любимая жена, дом, будущие дети, за счастье которых я буду драться до конца, зубами в горло вцеплюсь», — мысли текли быстро, разгоряченно, но внешне это никак не отражалось.

Генерал даже не курил — по молчаливому уговору с Колчаком они решили в дороге прекратить травить себя табаком. И негласный уговор стойко держался вот уже три дня — сумасшедший срок, учитывая близкое расстояние, если к нему взять даже местные, а не сибирские мерки, между столицей кубанского казачества и Таманью, станицей на берегу Азовского моря, воспетой в прозе знаменитым Лермонтовым.

Все дело в том, что кортеж генерал-адъютанта постоянно и надолго останавливался чуть ли не в каждой станице, приветствуемый многотысячными, разноцветными и красочными сходами.

А там по заведенной программе — хлеб и соль, благодарственный молебен, торжественный обед или ужин, присвоение ему «почетного старика» станицы и народные гуляния.

Надоело хуже горькой редьки, но приходилось с самым приветливым видом делать реверансы кубанскому казачеству — политика штука тонкая, и вся зиждется именно на создании таких вот противовесов…

— Жаль, конечно, что такой талантливый генерал, как Антон Иванович, покинет службу…

— Вы в этом уверены, Александр Васильевич?

— Война закончена, и главнокомандующий слагает с себя возложенные на себя обязанности. В русской армии это правило без исключений. Так же поступили и вы, Константин Иванович.

— Не совсем так, вернее, совсем не так. Я военный министр Сибирского правительства…

— А более того, вы единственный генерал-адъютант его величества, и здесь вы представляете не только его особу, но и наделены государем чрезвычайными полномочиями. Я даже не припомню, кто из ваших предшественников имел такие права. Тем более вы их ярко продемонстрировали…

— Жестко? Вы же это хотели сказать?

— Да, но сейчас такое не вполне корректно по отношению к вам, Константин Иванович. Потому что было необходимо. Да и у вас выбора не имелось — вы выполняете волю монарха и Народного собрания, что тоже наделило вас полномочиями, а генерал Деникин давал присягу, как и все мы, и будет ей верен!

— Но все же я считаю, что Антон Иванович примет пост военного министра Южно-российского правительства. Другой кандидатуры я просто не вижу, ведь генерал возглавил белое движение с самого начала и пользуется безусловным доверием генералитета…

— Если не считать барона Врангеля и примкнувших к нему «молодых генералов»…

— С ними вопрос решен. Они все получат назначения в Сибирской армии. Здесь, на юге, кадрового «голода» нет. Наоборот, избыток генералитета и офицерства. А оттого нездоровая атмосфера, интриги, клевета. Так что на «Орле» уйдут через неделю, а Врангелю я письмо отправил, его в Константинополе на борт примут.

«Талантливый кавалерийский генерал, этот пресловутый „черный барон“. И замена графу Келлеру будет, ведь Федору Артуровичу седьмой десяток. Не подкачал старик, поступил как следует», — Арчегов тяжело вздохнул.

Он надеялся на графа, и перед отъездом в Москву, чувствуя, что Фомин со Шмайсером что-то замышляют, оставил тому подробное письмо с объяснением своих шагов и инструкцией, на всякий случай.

К сожалению, по нерадивости доверенного контрразведчика в Новониколаевске, старый генерал получил послание только после того, как сам попался на откровенный обман с фальшивым царским приказом. А оттого и рассвирепел, и рванулся в Иркутск.

Три дня назад Арчегов получил шифровку из ГПУ — Келлер вышел из царского кабинета раздраженным, а у Михаила Александровича был пришибленный вид и красные, как у кролика, глаза. Прямо как дети — «опять двойка»!

Второй фигурант произошедшего «переворота», генерал-адъютант Фомин в тайне содержался под стражей — атаман Оглоблин сумел провернуть дело тихо, и все были уверены в том, что тот стал жертвой эсеровского покушения. Вот только Шмайсер пропал неизвестно куда.

«Ничего, приеду, решу с ним. Хорошо, что предугадал, что эта троица себе на уме, так что у них ничего не вышло. Вот только Степанова с Михайловым потерял! Но разве я мог предвидеть такой „рояль в кустах“ и пулеметы в окнах. Шмайсера я достану, ни сил, ни средств, ни людей не пожалею!» — с озлоблением закончил мысль Арчегов, но произнес совершенно не о том, что явилось предметом размышлений.

— Я разговаривал с генералом наедине. Очень тяжело. С вами и то было легче, после той счастливой осечки. Помните?

— А я о ней никогда и не забываю, Константин Иванович. Но если вы беседовали с генералом так, то я сочувствую и ему, и вам. Указали на все ошибки и просчеты прошлого года?

— Не только. Я видел, что Антон Иванович еле сдерживается, чтобы не проучить щенка, каким я ему представляюсь…

— Не думаю. Мы имели с генералом Юденичем долгую и весьма интересную беседу.

— И что сказал Николай Николаевич?

— Что у вас глаза старого человека. Как видите, не только я это заметил. Но мне известен ваш настоящий возраст, и не только это, а другие могут лишь предполагать. Они не слепцы, Константин Иванович, и говорили о вас с теми, кто знал раньше ротмистра Арчегова. А потому удивлены и поражены, но говорить им правду я, само собой разумеется, не стал…

Договорить адмирал не смог — автомобиль взрыкнул, дернулся и застыл как вкопанный. Собеседников бросило вперед, хорошо, что впереди стояла оббитая кожей стенка.

— О, детище французского автопрома! — Арчегов выругался сквозь зубы. — Мать твою за ногу, Гришка. Ну что, казак лихой, управился с табуном механических «лошадей»?!

Ординарец выглядел сконфуженным, покраснел, а шофер побледнел от злости — очень он не хотел передавать «баранку» в чужие руки, но раз генерал настаивает…

— В общем, так, Григорий! Ты ремонтируешь здесь это чудо техники и делаешь все, что скажет настоящий мастер вождения, — Константин Иванович польстил одетому в кожанку офицеру автомобильной команды. А мы на лошадок пересядем. Ведь так, Александр Васильевич?

— Конечно, Константин Иванович. Знаком с верховой ездой, да и рядышком. Вон море синеет, Тамань виднеется. Мы почти прибыли, в проливе нас миноносец ждет.

— Тогда по коням, ваше высокопревосходительство! Не будем терять времени, ибо чую нутром, что нас в этой станице надолго задержат. Посмотрите, сколько народа стоит на околице!

Полоцк

Отдельный Уральский кавалерийский дивизион был совершенно «сырой», но Константин Рокоссовский чувствовал себя откровенно счастливым. Эти два недолгих месяца службы в таинственном до жути отделе ВЧК оглушили его ударом дубины по затылку.