Вот что такое «нижний чин» в русской армии.

Самому Ефимову тоже придется испытать много неприятных ситуаций со своими «благородиями». Умные люди будут несколько раз представлять замечательного русского летчика к офицерскому званию и получать отказы. В конце концов, чтобы несколько ублаготворить обе стороны, Михаилу Никифоровичу Ефимову присвоят звание почетного гражданина. Затем и офицерское звание. Мой американский корреспондент не считает, что у Ефимова были сложности из-за его низкого происхождения, сообщая, что располагает фотографиями, где Ефимов во фраке и цилиндре сидит рядом с великим князем, а с началом войны был произведен в прапорщики, подпоручики и, наконец, стал поручиком.

И все же сословные различия в России не украшали общество, сдерживали его развитие. Славороссов не военный, а все же нет-нет и ему дадут почувствовать, что тоже «мужик». Тому же Сегно не пришло в голову пригласить его в «Кюба», а велочемпион и раньше бывал в ресторанах, не отказался бы и с авиаторами посидеть. Он знал, куда отправился тогда Сегно, слышал, что там часто собираются летчики.

Мелкий этот эпизод все же кольнул Харитона, заставил подумать о том, как сложится его жизнь в Варшаве.

…На городской окраине — Мокотовском поле — построены ангары, в них расположился завод, рядом даже маленькая собственная электростанция и административное здание.

Шеф-пилоту фирмы князь Любомирский назначил «царское» жалованье — пятьсот рублей в месяц. Славороссову Сегно при найме положил сорок рублей. В Варшаве немного прибавил. Сегно занял роскошную квартиру, приобрел автомобиль «пежо». Славороссов снял неподалеку от аэродорома маленькую комнатушку, присмотрел харчевню подешевле. Время призов и цирковых бенефисов кончилось. Сбережений уже нет, а надо и родителям что-то посылать. Брат Дмитрий — лентяй, пьяница, одни огорчения приносит старикам, Федор еще не встал на ноги, Любу замуж выдавать пора. И это его забота.

Весной 1911 года открылась при «Авиате» школа. Летали на «фарманах». Славороссов, который был единственным механиком, приходил на аэродром ночью, чтобы на рассвете, когда особенно спокоен воздух, самолет был уже готов к полетам.

Еще осенью Сегно несколько раз брал на борт механика и давал ему первые уроки пилотирования. Когда начались полеты с учениками, времени у Славороссова не было совершенно. Уход за аэродромом, ремонт, исправление мелких поломок отнимали весь день.

Когда погода была ветреной, Сегно оставался в городе и развлекался там с многочисленными друзьями. Славороссов возился с самолетами, рулил по полю, приучаясь точно выдерживать направление, работать педалями руля поворота.

В один из летних дней Харитон решился напомнить о себе:

— Генрих Станиславович, забыли вы меня.

— Ничего я не забыл, ведь летали же…

Сегно был расстроен учениками: один врезался в стог сена и снес шасси, другой так ручку управления сжимает, что исправить ошибку трудно, едва не разбились на посадке. Сейчас офицера Краховецкого выпускать будет одного, волнуется.

— Помните, мотор откажет — ручку от себя, иначе смерть! Ясно? — спрашивает Сегно.

— Помню, помню, — кивает головой Краховецкий.

— Давайте!

Славороссов стоит уже у пропеллера, ждет команды на запуск. Чуть в стороне штатские ученики: Скаржинский, Кайданов.

Взлет проходит хорошо. «Фарман» набирает высоту, и на солнце просвечивают обтянутые желтым полотном крылья, видны даже их каплевидные внутренние нервюры, напоминающие ребра, продольные балки-лонжероны, под фюзеляжем висят две пары колес.

Все выглядит так хрупко, ненадежно. Славороссов невольно сравнил самолет со стоящим рядом автомобилем Сегно. «Странно, — подумал он, — такая прочная махина, чтобы ездить по земле, а в воздухе стрекоза какая-то. И летит, держится. А если мотор поставить раз в пять мощней, тогда что?..» И размечтался, представляя какой-то фантастический мощный аэроплан.

Самолет идет на посадку. Теперь все не сводят с него глаз — самый ответственный момент. Отчетливо виден летчик, свесивший с крыла ноги на решетчатую подножку… Стих гул мотора…

— Тяни на себя! — кричит Сегно, словно его услышит Краховецкий. Но он и в самом деле плавно выравнивает самолет…

— Поздравляю! — кричит подрулившему ученику инструктор. — Отменно справились!

Потом Сегно летает с остальными, их он еще вывозит. А Кайданова уже сажает впереди, на свое место, готовит к самостоятельному полету.

К концу дня, снова раздосадованный ошибками учеников, Сегно раздраженно разбирает оплошности каждого.

— Это же элементарно, господа! Нельзя допускать резких движений! Сколько же вас возить?.. Да вот наш механик, несколько раз полетал со мной, и готов. Я его хоть сейчас выпущу, а ведь ни вашей культуры, ни знаний…

— Так уж он и полетит, — не выдержал Скаржинский.

— Вы сомневаетесь? — язвительно переспросил Сегно. — Посмотрим! — И он подозвал Славороссова, возившегося у самолета:

— В порядке аппарат?

— В порядке, Генрих Станиславович, а вы что, еще хотите летать?

— Нет, ты сейчас полетишь, просился ведь…

У Харитона от радости екнуло где-то под ложечкой, тут же шевельнулось и чувство страха. Он знал, что обучен еще недостаточно, устал, набегался за день, но отказываться нельзя, такой случай! В этом потоке разноречивых чувств вспомнился Иван Заикин, как он сел и полетел, совсем не учась, а Уточкин…

— Спасибо, Генрих Станиславович, так, значит, можно?

— С богом!

…Хороший, уверенный взлет. Выдержав самолет над землей и набрав скорость, Славороссов плавно, как учил Сегно, набирает высоту, разворачивается…

— Что я говорил, господа?

А Славороссов, уже пережив торжество удачи после взлета, первое захватывающее потрясение обладания небом, вновь забыл обо всем, кроме предстоящей встречи с землей: «Как садиться?» Сегно не помнил или в запале не подумал, что Славороссов ни разу самостоятельно не делал посадки… «Фарман» идет к земле слишком круто, испуганный «летчик» резко задирает нос, аппарат теряет скорость, начинает проваливаться… Уже не слушаясь руля, ударяется о землю, подскакивает, снова падает, не выдерживают и отваливаются шасси… Самолет разбит… Славороссов цел…

Взбешенный Сегно, потеряв контроль, обкладывает несчастного механика площадной бранью, кричит с пеной у рта:

— Из тебя никогда, слышишь, никогда не будет летчика! Всю жизнь хвосты таскать будешь! Так меня обмануть! Горилла скорее летать научится, шимпанзе!.. Вон с глаз моих!..

На огромном аэродромном поле Славороссов сидел один у обломков самолета. Там его и застал посыльный из конторы:

— Управляющий вызывает.

«Конец, — подумал Харитон, — прогонят».

Но его не прогнали. Сказали, что в школе будет механик с завода, а он поедет в Петербург на авиационную выставку, куда «Авиата» отправляет свой самолет. Славороссов не знал, кого благодарить, неужели Сегно заступился?

…После возвращения с выставки Славороссов снова занял свое место школьного механика. Сегно не вспоминал о тяжелом происшествии, но и о полетах тоже не говорил. Перед ним был только механик. И все же Славороссов рискнул: выбрав подходящий момент, он попросил Сегно разрешить ему восстановить забракованный и списанный самолет.

— И что потом, убиться на нем?

— Генрих Станиславович… — умоляюще произнес механик. — Очень вас прошу…

То ли Сегно чувствовал и свою вину перед Славороссовым, то ли вспомнил, как сам в Петербурге разбил машину, пытаясь исполнить ефимовский прием, только он согласился:

— Хорошо, попытайся.

Теперь Славороссов совсем не бывал дома, случалось, и ночевал в самолетном ящике, благо тепло. А самолет отремонтировал.

Как только рассветало, Харитон садился в «свой» «фарман» и гонял его по полю, потом решился на подлет по прямой — чуть оторваться и тут же опуститься — понять посадку, почувствовать машину. Наконец Славороссов настолько уверился в своих силах, что сделал круг на высоте тридцати метров и легко, плавно приземлил самолет! Это была победа.