265-й стрелковый полк 20-й стрелковой дивизии вел бой у высотки Волчьей на подступах к заливу Фриш-гаф. Немцы ожесточенно сопротивлялись. Наступление приостановилось. Бойцы из окопов передней линии видели, как два вражеских истребителя подожгли наш одинокий Як и летчика, прыгнувшего из горящего самолета.
— Братцы! Фрицы расстреливают нашего! — закричал кто-то.
— Вперед!..
И, спеша на помощь погибающему летчику, пехотинцы поднялись в атаку, чтобы прорваться к берегу. Снова разгорелся жестокий бой…» А что же Франсуа?
«Я плыву медленно, экономя силы. Оглядываюсь и вскоре замечаю в 100 метрах какой-то темный предмет, плавающий на поверхности. Медленно, очень медленно, теряя устойчивость под тяжестью набухшей одежды, промерзший до мозга костей, я приближаюсь к этому предмету, моей последней надежде, так как чувствую, что без опоры я никогда не доберусь до берега…
…Судороги железными обручами стягивают ноги и спину, когда я хватаюсь наконец негнущимися пальцами за толстый деревянный брус, к которому прибиты две небольшие дощечки. Дыхание и жизнь возвращаются ко мне… Я закрываю глаза. Я так устал, так устал…
Когда я поднимаю веки, то вижу вокруг себя всюду всплески от пуль, будто сыплется град. Меня обстреливают с берега. Я устраиваюсь за брусом, стараюсь укрыться от глаз любителей стрельбы по неподвижным целям. И действительно, огонь постепенно стихает. Видно, подумали, что я утонул, что я мертв. А впрочем, не мертв ли я уже наполовину? Я весь посинел. Я кричу от боли, ясно ощущая, как леденящие кровь кинжалы смертельного холода вонзаются в мое тело. Меня охватывает ужас: лучше умереть от пули, чем околеть от холода в воде. Я вскарабкиваюсь на брус. Солнце зашло. Небо из белого превратилось в серо-стальное. Над заливом продолжаются воздушные бои. Группа бомбардировщиков Пе-2 в сомкнутом строю бомбит оконечность полуострова. Это единственное, что доставляет мне удовольствие. Я с наслаждением смотрю на землю, где тотчас вздымаются огромные столбы пламени… Но вот наступает очередь штурмовиков — грозных русских самолетов, несущих смерть и разрушения. Они проходят не более чем в пятидесяти метрах надо мной. Их пушки поливают огнем суда, лодки и плоты, которые пытаются отчалить от берега, где бушуют пожары…
Который час?! Я потерял всякое представление о времени и пространстве. Ничтожное жалкое существо, почти без жизни и без мысли, какая же сила заставляет тебя цепляться за этот кусок дерева, какая воля заставляет тебя верить в чудо, тогда как логика и разум сказали бы, что все кончено? Я впадаю в забытье, прихожу в себя, что-то бормочу и опять впадаю в забытье. Ночь. Холодный туман встал над Балтикой, но война ни на минуту не затихает. Беспрерывно рвутся снаряды, и я слышу, как они проносятся в небе и страшно свистят, как будто где-то надрывно дышат мехи адской кузницы…
* * *
Пламя взрывов раскалывает ночную тьму. Я уже не знаю, мертв я или жив, и не чувствую, что являюсь очевидцем одного из самых ожесточенных кровопролитных боев между русскими и немцами…» К наступлению темноты русские солдаты прорываются к берегу, выбив врага с высотки Волчьей. С того момента, как они увидели наш сбитый самолет, прошло около полусуток. Жив ли летчик, упавший между противниками на ничейную воду?
Сражение все продолжается. В сторону немцев пролетают огненные смерчи «катюш», оттуда стреляет все, что может стрелять.
Франсуа Жоффр, которого течением несет все ближе к берегу, видит, как немецкий танк, погрузившись наполовину в воду, продолжает вести огонь по русским позициям.
«Я нахожусь точно на оси нейтральной зоны. При помощи куска дерева, выловленного в воде, которым я пользуюсь как веслом, мне удается несколько ускорить мое продвижение…
Уже больше десяти часов я в воде. Малейшее усилие становится пыткой. Суставы больше не сгибаются. Мускулы отказываются повиноваться. Меня всего разламывает от боли. Страшно ноет правая нога. Когда эта боль становится невыносимой, я кричу в темноту, присоединяя свой жалкий вопль раненого человека к грохоту битвы и плеску морских волн. Я потерял всякое представление о холоде. Мои зубы больше не стучат. Челюсти крепко стиснуты, словно сведены судорогой. Меня сжигает дикая жажда. Я охаю от боли, но продолжаю грести куском дерева.
Берег теперь совсем близко, и он пугает меня. В зареве пожаров и свете ракет можно различить все детали дьявольской пляски, которая происходит на берегу. Люди ползут, неожиданно поднимаются, бросают гранаты, исчезают. Вместо них появляются другие… Русская артиллерия бьет прямой наводкой почти в упор…
Что делать? Плыть налево? Или, может быть, направо? Как узнать? Сначала надо выбраться на берег, а там видно будет. Только не утонуть. Я не могу представить себя утопленником. Еще двести метров. Еще одно усилие, черт возьми! Механически я продолжаю погружать импровизированное весло… Еще сто метров! Снова вокруг меня свистят пули, конечно, без адреса, но также опасные…» Наши солдаты уже на самом берегу. Бой продолжается. Летчика не забыли, горюют, что не добрались засветло, наверное, он убит либо утонул в ледяной воде.
— Жалко парня!.. Может, жив?..
— Где уж тут…
А летчик жив, он почти у берега!
«Теперь, не теряя ни секунды, нужно кричать, орать по-русски. Иначе я рискую получить автоматную или пулеметную очередь…
Русские должны уже закрепиться на этом берегу. Кажется, мне даже удалось рассмотреть их меховые шапки, длинные шинели…
Шум стихает. Пора! Я кричу. Мой крик не имеет ничего общего с человеческим…
— Товарищи, здесь французский летчик полка «Нормандия — Неман»! Я ранен!..
Мне хватает силы еще на один отчаянный призыв…» Но с берега его уже услышали! Начальник штаба первого батальона капитан Назарьян находит какую-то лодку, вскакивает в нее. Вместо весла тоже обломок доски.
Замкомбата Герой Советского Союза А. Шубников, получивший Золотую Звезду за эти бои, подбежал к берегу и освещает море ракетами:
— Правей, правей голос был! — кричит он в темноту.
— Друг, товарищ, голос подай! — орет Назарьян. — Ау… Друг!..
Немцы открыли по лодкам огонь. Назарьян спрыгивает в воду, благо мелко. Рыщет вправо, влево… И вдруг в свете ракеты, выпущенной Шубниковым, видит полуживого человека, вцепившегося в бревно. «Осветительная ракета вспыхивает в небе. Я машу рукой, в последний раз выкрикиваю что-то бессвязное и, обессиленный, опускаюсь. Мои глаза открыты, но я больше ничего не вижу. Еще один крик, но на этот раз со стороны русских. Какой-то солдат протягивает руку, вытаскивает меня на берег. Я падаю на песок. Мой спаситель торопится: немецкие автоматчики недалеко…
Я очутился в воронке от снаряда, переполненной советскими солдатами. Наступление в самом разгаре. Небритые лица с любопытством разглядывают меня. Мое сердце бьется, я живой, но не могу больше произнести ни единого слова. Советский капитан осматривает меня, он замечает на превратившемся в лохмотья кителе орден Отечественной войны. Его лицо озаряется улыбкой, он наклоняется и крепко целует меня. Этот жест навсегда останется в моей памяти как высшее проявление дружбы бойцов, сражающихся за общее дело, как волнующее выражение чувств, которое позволяет на время забыть все ужасы войны.
Кто-то из солдат пытается запихнуть мне в рот горлышко фляжки с водкой. От первых глотков по всему телу растекается безмерная теплота, но почти мгновенно от сильного внутреннего холода я падаю в обморок на руки моих советских друзей под грохот пушек и автоматов…
Когда я пришел в себя, было уже светло… Завернутый в одеяло, я лежал в телеге на соломе рядом с тяжело раненными советскими солдатами… Нас везли в медсанбат…»
Когда де Жоффра увозили, спасший его капитан написал наспех на клочке бумажки свою фамилию, как просил летчик, обнял и сказал:
— Поправляйся и напиши. После победы встретимся, скоро уже.
…Вернувшись во Францию на подаренных Советским правительством своих боевых истребителях, где на аэродроме Бурже ликующие парижане устроили героям-летчикам «самый восхитительный, самый трогательный из всех приемов, которые могут выпасть на долю человека», Франсуа де Жоффр тогда же решил написать обо всем, что навек породнило их всех с Россией. И еще Франсуа сказал своей жене в один из первых дней после возвращения:
