– Ага, теперь гораздо яснее, – ухмыльнулся Вольфганг.

– Крайняя плоть мерзка? – переспросила Фрида.

– Так заповедано, – важно повторил ребе Якобовиц.

– Известным специалистом по пенисам, – присовокупил Вольфганг.

– Так сказано в Вавилонском Талмуде, – серьезно пояснил старик, не замечая сарказма собеседника.

– Черт! Я все собирался его прочесть.

Герр Таубер вновь попытался встрять:

– Фрида, дорогая, в крайней плоти нет ничего худого, когда она на своем месте. – Тон его был нарочито примиренческим, но взгляд испепелял зятя.

– Именно, папа! На своем месте. Где же ей лучше, как не на конце пениса?

– Это временное пристанище, дорогая, – не унимался отец. – Временное. Господь ее туда поместил, дабы потом ее удалили.

– Но это же нелепица, папа! То есть, я прошу прощения, ребе, не сочтите за неуважение и все такое, но если вдуматься: какой смысл во всей этой затее?

– Неочевидность повода еще не означает ненужности дела, – ответил ребе, с готовностью принимая от Вольфганга стаканчик шнапса.

– Именно! Вот видишь! – возликовал герр Таубер, словно раввин изрек великую и неоспоримую мудрость. – Фрида, есть такая вещь, как традиция, и отказ от нее гибелен. Если из фундамента выбить все камни, дом непременно рухнет.

Вольфганг взял малышей в охапку и пристроил к себе на колени:

– Слыхали, ребята? На ваших херках зиждется здание.

– Заткнись, Вольф! – прошипела Фрида, не сдержав, однако, улыбки.

– Да будет вам, папаша! – не унимался Вольфганг. – Чего так усердствуете? Не так уж вы набожны. Когда последний раз были в синагоге?

– Мы делаем что положено, – рыкнул герр Таубер, а раввин, важно кивавший на каждую реплику, не отказался от второго стаканчика. – Точно так же православный грек дымит ладаном, а католик жует облатку, прекрасно сознавая, что это не тело Христово. Так положено. И это достаточный повод. Традиция связывает человека с его прошлым. Чтит старейшин и создает основу. Благодаря традиции Германия стала великой державой.

Вольфганг опять фыркнул.

– Нет никакого величия, Константин. – Он прекрасно знал, что тесть не выносит этого панибратского обращения, предпочитая «герр Таубер» или «папа». – Германия – немощный банкрот, оголодавший полоумный калека. Будь она собакой, ее бы стоило пристрелить.

Константин Таубер вздрогнул. В 1914 году ему было далеко за сорок, однако он отличился в Великой войне и заслужил Железный крест, всегда украшавший его военную форму, а при малейшем поводе и цивильное платье.

– Ты со своими левацкими дружками хоть в лепешку расшибись, но Германия была и вновь станет великой, – гневно сказал герр Таубер.

– Вольфганг не левый, папа, просто он любит джаз, – вмешалась Фрида.

– Это одно и то же, – ответил Таубер. – Только левак откажет сыновьям в их наследном культурном праве.

– Что? При чем тут херки? – удивился Вольфганг. – Еще какое-то право приплел.

– В присутствии моей дочери и раввина прошу следить за выражениями! – прогремел Таубер.

– Я у себя дома, приятель, и говорю что хочу.

– Хватит! – рявкнула Фрида. – Только что я родила двойню. Нет воды. Нет тепла. Нет света и продуктов. Нельзя ли вопрос крайней плоти перенести на потом?

Раввин печально покачал головой:

– Потом не годится, фрау Штенгель, ибо обрезание должно совершаться на восьмой день, если нет угрозы здоровью ребенка, – так сказано в Писании.

– Есть угроза здоровью, – заявила Фрида. – Воды-то нет.

– Три тысячи лет мы обходились без воды, а равно тепла и электричества, – ответил ребе Якобовиц. – Боюсь, дорогая, вопрос стоит так: сейчас или никогда.

– Значит, никогда, – отрезала Фрида. – Пока не дадут воду, обряда не будет.

– В таком случае, твердая рука больше не требуется, – оживился Якобовиц. – Герр Штенгель, позвольте обеспокоить вас на предмет шнапса.

Вольфганг печально взглянул на ополовиненную бутылку, однако традицию гостеприимства он чтил.

Когда на лестнице стихли неуверенные шаги ребе и поступь герра Таубера, супруги посмотрели друг на друга и усмехнулись, но невесело: каждый знал, о чем думает другой.

– Может, сейчас-то и надо было сказать, – вздохнула Фрида.

– Я хотел огорошить старого хрыча, ей-богу, – сказал Вольфганг. – Когда он разорялся о традиции и наследном праве, меня прямо подмывало известить, что один его внук – наследие католички и коммуниста.

– Если честно, я рада, что ты не сказал.

– Все не мог выбрать подходящий момент.

– Понимаю. Это непросто. А теперь, наверное, уже и поздно.

Вольфганг и Фрида вовсе не собирались делать тайну из усыновления. Они хотели тотчас обо всем рассказать друзьям и родственникам. Стыдиться было нечего, наоборот, они гордились собой и сыном. Обоими сыновьями.

Но как-то упустили момент.

– А вообще, кому какое дело? – сказала Фрида. – Нам-то это совсем неважно, мы даже не вспоминаем.

– Абсолютно, – согласился Вольфганг. – Хотя я думал, что буду вспоминать.

– Странно, мне кажется, что ничего и не было. Тот сверточек унесли, потому что так всегда и бывает, обычная кутерьма. Было два мальчика, потом один ненадолго исчез и вернулся. Из трех маленьких душ получились две души, вот и все.

Супруги взглянули на спеленатых младенцев, бок о бок спавших в одной кроватке.

– Пусть ничто не отделяет их друг от друга и от нас с тобой, – сказала Фрида. – Мы семья, и если всем все объяснять, то получится, что для нас это важно, хотя глупости все это. Зачем кому-то знать? Кому какое дело?

– Бумаги-то в больнице сохранились, – напомнил Вольфганг.

– Вот пусть там и лежат. Это никого не касается, кроме нас.

Мятеж, известный как путч Каппа, длился меньше недели. Продрогший Берлин стоял в очередях к колонкам, источавшим струйки ледяной воды, а мнимый диктатор Капп пять дней слонялся по Президентскому дворцу и затравленно выглядывал на Вильгельмплац, гадая, как подчинить народ своей несгибаемой воле. В конце концов он решил, что задача невыполнима, а потому взял такси до аэропорта Темпельхоф и самолетом отбыл в Швецию, навеки распростившись с постом главы государства.

Берлин возликовал, и на Унтер-ден-Линден собралась многотысячная толпа, желавшая посмотреть на войско фрайкора, которое менее недели назад триумфально промаршировало под Бранденбургскими воротами, а нынче двигалось в обратном направлении.

Фрида и Вольфганг решили поучаствовать в празднике.

– Для Берлина это великий день, – возбужденно говорила Фрида, с коляской пробираясь сквозь толпу. – Не так часто кроха рабочей солидарности берет верх над военными. Сплоченность – больше ничего и не надо.

– Кроме как выпить, – ответил Вольфганг, увидев ларек, торговавший пивом и жареной картошкой. – Гулянка все же.

И впрямь, вокруг царило веселье. В толпе рыскали лоточники, бессчетные уличные музыканты зарабатывали пфенниги. Однако с приближением отступавших вояк, о котором извещал грохот тысяч кованых сапог, в ногу чеканивших шаг по мостовым Шарлоттенбургер-шоссе и Унтер-ден-Линден, праздничное настроение толпы сменилось мрачной угрюмостью.

– Черт! – обеспокоенно шепнул Вольфганг. – Немецкие солдаты минуют Бранденбургские ворота в гробовом молчании. Небывало.

– Они не солдаты – они ополоумевшие бандиты, – ответила Фрида.

– Не нравится мне это, – занервничал Вольфганг. – Как-то все нехорошо.

– Теперь уже поздно, – сказала Фрида.

Вцепившись в коляску, они смотрели на ненавистные шеренги, маршировавшие меж громадных каменных колонн знаменитых ворот Фридриха Вильгельма[9]. Изнуренные озлобленные лица. Что бы ни говорила Фрида, в строю шли солдаты в старой армейской форме и угольно-черных стальных касках.

– Смотри, кое у кого на шлемах странные перекошенные кресты, – шепнул Вольфганг. – Что это?