Один учился еще в средней школе. Но, сдавая русский язык, пунические войны и решение треугольников, он уже прошел университетский курс высшей математики — да, той самой математики, которая, вероятно, казалась такой снотворной многим его сверстникам. Если бы спросить его, скучна ли математика, он ответил бы, что это увлекательнейшая вещь на свете.
Другой учился на первом курсе университета, но самые известные астрономы обсуждали его астрономические открытия.
Третий… Да ведь не перечтешь всех этих замечательных юношей!
Вот к каким результатам пришла комиссия.
Сто двадцать девять работ оказались такими, что за них можно сразу присудить ученую степень кандидата наук. О шестидесяти трех работах в комиссии отозвались, что это «совершенно нормальные докторские диссертации». Тридцать работ — это уже не просто докторские диссертации… Если бы их представили на соискание ученой степени доктора, о них говорили бы: «Какая блестящая диссертация!» — и долго обсуждали бы их потом в ученых обществах и в научных журналах.
А для трех работ комиссия не подыскала категорий. Они просто стали вне конкурса, почти хочется сказать — выше конкурса. Такие работы создают новые направления в науке.
Тогда, на том конкурсе, это оказались математические работы — ленинградца Канторовича и двух москвичей — Соболева и Понтрягина, молодого человека, который стал очень большим математиком, будучи слепым. Быть слепым и отдать свою жизнь науке, в которой, кажется, и шагу нельзя ступить без мела, доски, бумаги и карандаша!
Комиссия была права, признав, что работы этих трех молодых исследователей — явление исключительное. Все трое сейчас — крупнейшие ученые. Прошло немного лет, и С. Л. Соболев был избран академиком, а Л. С. Понтрягин — членом-корреспондентом Академии наук СССР.
Как же бесконечно талантлив наш народ, который по первому призыву бросил на аванпосты науки эту дивизию молодежи!
Вспоминая о том довоенном конкурсе, невольно думаешь о радости исследования: кого хоть раз коснется она, коснется радость узнавания нового о мире вокруг нас, того она уже не отпустит от себя.
Но даже не о премированных на конкурсе хочется здесь рассказать, а о тех, кто еще моложе, кто и для этих юных исследователей был сменой.
Одного из этих самых молодых мы узнали по имени примерно в те же годы, когда читали в газетах сообщения о конкурсе. А сам Михаил Соломаха, должно быть, впервые осознал себя естествоиспытателем в тревожные и тягостные для него летние дни 1936 года. Он был тогда в шестом классе харьковской школы № 109. А растения у него на делянке стояли поникшие, словно изъеденные ржавчиной.
Он вырастил их из зерен пшенично-пырейного гибрида, присланных в маленьком ящичке Саратовской селекционной станцией. Он знал их наизусть, с их узкими листочками, странно похожими и на пшеницу и на сорную полевую траву. Он следил и радовался, как день ото дня прибывала в них жизнь и смелее подымались они над черной землей делянки. И вот теперь они задыхались.
Такое простое средство: полить, вернуть им жизнь! Но в чем смысл этих гибридов? В крепкой жизненной хватке, в стойкости к невзгодам, и к засухе в том числе.
Соломаха понимал: сейчас они сдают экзамен. Только это тянулось неделями. А он был всего мальчиком, шестиклассником. И он ждал и по-детски просил дождя, прислушивался по ночам, не льется ли вода с крыш по трубам.
И все же не полил!
В то лето Соломаха внутренне вырос. Грядки и ростки на них, с их жизнью, слабенькой и бесконечно сложной, перестали быть для него игрой.
Он с упорством, без которого не может быть естествоиспытателя, довел свои гибриды до плодоношения и собрал с них семена.
Потом, на другой год, он получил пятьсот зерен многолетней пшеницы от ее создателя — А. И. Державина. У нее был недостаток — ломкий колос.
Бригада Соломахи — ребячья бригада — задержала на пятнадцать дней уборку делянки, после того как пшеница созрела. Из двух тысяч колосьев не сломались два. Зерна с них собрали отдельно.
То был один способ уничтожить ломкость колоса: способ отбора. Соломаха испытывал и другой: способ гибридизации. Полтораста цветов державинской пшеницы он опылил пыльцой разных пшеничных сортов…
Еще через год эта бригада ребят уже получила задание от Лысенко: попытаться воспитанием и отбором вывести сорт озимой пшеницы для колхозных полей Украины.
Юннаты превращались в исследователей…
— Нет интереснее науки, — сказал Лысенко приехавшему к нему Соломахе, — чем агрономическая биологическая наука. Читайте Тимирязева. Учитесь у Мичурина. Крепко помните одно: чтобы сделать большое дело, нужно уметь делать маленькое. Делайте маленькое дело, оно будет большим.
Необычайная была осенняя сессия Всесоюзной академии сельскохозяйственных наук имени Ленина в 1939 году. Когда из президиума объявили фамилии очередных докладчиков, на трибуну взошли друг за дружкой два мальчика и одна девочка.
Мальчик Глеб Державин рассказал, как он вместе с товарищем (здесь он показал на другого мальчика, Ваню Кузнецова) работал над вегетативной гибридизацией восьми сортов картофеля.
… Крепкие, толстые, с фиолетовым отливом стебли картофеля лезут из земли в горшках. Операция производится бритвой. Надо точно выбрать день, и нельзя, чтобы дрожала рука. Требуется искусство хирурга, чтобы резать живое тело и при этом не губить, а создавать жизнь.
В расщеп усеченного стебля вставляется заостренная клинышком (только двумя движениями бритвы!) верхушка. Тут много следует учесть: «эпидермис» (кожица) черенка должен совпадать с «эпидермисом» стебля. Иначе не совпадут проводящие трубочки и слой быстро делящихся клеток камбия, самый важный живой слой в стебле. И два организма не приживутся, не станут одним.
Вот, наконец, раны забинтованы.
Теперь терпение. Сейчас невидимо борются жизни двух соединенных тел, прежде чем стать одной жизнью. Борются сортовые качества.
Каково же будет потомство? Новые клубни под «двойным» растением?
Взрослые ученые — отважные новаторы — взяли на свои плечи тяжесть спора, возможна ли вообще вегетативная гибридизация. А юный исследователь уже работал с ней. Державин, Кузнецов приняли бесполую гибридизацию как готовое орудие и просто, по-серьезному рассказывали академии, какие получены ими вегетативные гибриды посредством того нового способа операций, о каком только что прочел читатель.
А девочка Тоня Козлова поставила себе целью принудить работать всю силу, скрытую в картофельном клубне. И оказалось, что сила эта невообразимо велика. Никто не представлял себе даже, как она велика.
Клубень разрезан на две половинки, они положены в ящик с землей. Вот из глазков полезли ростки. Пусть окрепнут немного! Готово: каждый из них вытянулся на 4–5 сантиметров. Теперь они могут стать на собственные ноги. Тоня Козлова срезает и отсаживает их. А на их место лезут уже другие. Вот отсажены и эти ростки. А клубень пускает все новые и новые.
Так Козлова берет от клубня, выжимает всю до капли его жизненную силу.
Один клубень породил 250 ростков. Только тогда он иссяк.
Из 250 ростков выросло 250 картофельных кустов. Это было не простое дело. То ящик с рассадой к окну, то в тень; вовремя полить, разрыхлить землю, окучить, «подкормить» удобрениями. Уловить каждое биение роста, добиться того, чтобы жизнь растения целиком очутилась в твоих руках. Удалось это далеко не сразу, не в первый год. Но когда удалось — вот результат: 1035 клубней под 250-ю пышными, покорившимися кустами.
Тысяча тридцать пять — из одного. Цифра эта была в диковинку даже многоопытным специалистам. Шутка ли, взять одну картофелину да и зарядить ею целый огород!
Самое же удивительное в этих ребячьих исследованиях и открытиях было то, что и Козлова, и Державин с Кузнецовым вовсе не были какие-то особенные, исключительные ребята.
В далекие уже мои гимназические годы, в те времена, когда мы бумажными стрелами, украдкой прочтенным Дарвином отражали натиск «чудес» и «загадок» Кастрюли, в России работал величайший преобразователь природы всех времен. Но мы не знали о нем: мы никогда не слышали даже имени: Мичурин. Природа для городских детей чаще всего оставалась прекрасной незнакомкой. Она цвела в своем волшебном изобилии где-то там, за низкими холмами, там, куда в багрянце весенних закатов опускалось солнце. Правду сказать, гимназисты, мои сверстники, имели довольно туманное представление об этом изобилии природы. И любили ее любовью хотя и восторженной, но книжной.
