Однако и морганистам приходилось дать тот или иной ответ на вопрос: как же все-таки происходила (и происходит) эволюция живого мира? Ведь больше, оставаясь в здравом уме и твердой памяти, нельзя было подвергать сомнению тот факт, что она происходила!

Почему изменялось неприступное вещество наследственности, раз ничто и никто) не может изменить его? И морганисты после весьма значительных колебаний отвечали: очевидно, если оно и изменялось, то требовались для этого причины необычайные, — тоже загадочные и таинственные… Какие же именно? В ответ следовало молчание…

Да, немного могущества сулило такое «знание»!

Но как некогда видения посещали верных, изнуренных бдениями, так и некоторым морганистам время от времени являлись мечты, тем более безудержно, чем меньше обещала их теория.

«Что такое живое существо?» — задавался вопрос. Мы уже можем угадать, как разрешится этот вопрос: «Частный случай общих правил». «Подобно тому как из тридцати букв с небольшим сложено все бесконечное разнообразие книг, так из наследственных генов сложено все бесконечное разнообразие животного и растительного мира». (Мы буквально цитируем рассуждения о живых существах профессора А. С. Серебровского!)

И морганисты говорили не о мире живых существ, но о генофонде, о совокупности генов, рассеянных в живых существах, как алмазы в породе.

Но если это так, нельзя ли совсем по-другому подобрать их друг к другу, эти гены? Нельзя ли пересдать карты? К чему утке клюв? И зачем ушные раковины домашним животным? — глубокомысленно опрашивал тот же профессор А. С. Серебровский. Его раздражали, в частности, многочисленные никчемные позвонки. Можно предполагать, что его эстетика была сродни той, которая объявила Аполлона Бельведерского отмененным «ролльс-ройсами» и воздвигала для жилья людей дома-коробки. Тело животного должно быть зализано, как фюзеляж самолета. А. С. Серебровский уже приготовил названия для новых наук по перекладыванию камешков и пересдаче карт: «логии», «агогии», «технии».

К сожалению, он вывел только бескрылую бабочку. Он больше бы доказал, если бы сумел снабдить крыльями хоть одно живое существо, никогда до того не подымавшееся в воздух.

Меллер был ученик Моргана.

Он работал в лаборатории с неутомимым рвением. И от пробирок, в которых копошились дрозофилы, Меллер ждал разрешения загадки наследственности, загадки изменчивости, загадки управления формами и многих других загадок.

А для всего этого нужно было добраться до вещества наследственности. Только средства, чтобы добраться до него, полагал Меллер, должны оказаться не простыми, а чрезвычайными.

И Меллер придумывал весьма причудливые способы, чтобы изменить наследственную природу крылатых пленниц в своих пробирках. Однажды он направил на них рентгеновские лучи. И от мух, побывших в зеленоватом пучке рентгена, пошло необычайное потомство. Среди копошащихся мельчайших, словно точки, мушек в сильную лупу можно было рассмотреть мух с белыми и киноварными глазами, мух с черным телом, с загнутыми крыльями, почти вовсе без крыльев.

Это произошло в 1927 году. В атом году все дрозофилы мира, все это многомиллионное мушиное население, выведенное генетиками в их пробирках: мухи-«толстобрюшки», мухи со «слоновыми» глазами, мухи с «оленерогими» крыльями, мухи-«таксы», мухи-«запятые», мухи-«телескопы» — все они могли чувствовать себя именинницами. О них писали не только ученые журналы генетиков, но и газеты во всех странах — утренние и вечерние, серьезные и легкомысленные.

Это была одна из самых больших сенсаций за все время существования науки генетики.

Меллер сумел ворваться в неприступную цитадель наследственности!

Началась полоса самых неожиданных опытов, в подражание меллеровокому. Генетики чувствовали себя начальниками осадных башен. Они действовали теперь настоящими таранами, чтобы пробить бреши в крепостных стенах наследственности. Один вызывал изменения в потомстве дурмана с помощью радия. Другой заставлял личинок дрозофилы париться в душной бане. Третий пробовал на мышах ультрафиолетовые лучи. Четвертый морил своих подопытных животных крепчайшими ядами. Пятый предлагал рентгенизировать пшеницу.

— Мы вызовем целый фонтан изменчивости. Вот тогда-то мы и получим все, что нам нужно. Мы выведем любые сорта, самые изумительные. Например, такие, какие будут расти прямо в песках пустыни или на вечной мерзлоте.

Популярные статьи советовали внимательно читать выходящие номера журналов, чтобы не пропустить ожидающегося сообщения о новом виде живых существ, созданном посредством рентгена или эманации радия.

Это сообщение так и не появилось. Годы шли, а биологам приходилось рассказывать на лекциях все о тех же мухах профессора Меллера, относя предстоящую коренную перестройку всех домашних животных и полевых растений ко все более неопределенному будущему.

Однообразие этих постоянно повторяемых и никак не сбывающихся пророчеств постепенно утомило самих пророков. Восторги стали казаться искусственными. Дело, очевидно, не было таким простым, как это представлялось вначале. Некоторые решались робко выразить сомнение:

— Ну, а все-таки, какую новую, замечательную породу, гордость мушиного мира, создали рентгеновские лучи? Все эти «белые глаза», «киноварные глаза», «загнутые крылья» — по большей части безнадежные уродцы. А значительная часть измененных мух изменилась настолько основательно, что даже и вообще потеряла способность жить: ведь недаром у Меллера множество мух вовсе не вылупилось из яйца…

И в самом деле, направляя на пробирки свой зеленоватый сноп, Меллер и сам не знал, что из этого произойдет; получив своих измененных мух, он не мог ответить на вопрос, почему одна изменилась так, а другая этак.

Все было, как в старой сказке: «Пойди туда — не знаю куда, принеси то — не знаю что».

И многим стала в голову закрадываться мысль, что, пожалуй, напрасно на американских мушек, принявших рентгеновский душ, возлагались такие радужные надежды:

— По этому же способу можно пробовать починить часы. Вы берете часы и кидаете их о пол. Очень может быть, и даже скорее всего, что часы у вас при этом разобьются. Но не теряйте надежды, что у каких-нибудь часов когда-нибудь винтики и колесики от удара расположатся так, как их не мог бы поставить искуснейший часовщик, и часы у вас пойдут на славу!

В те времена, когда первые генетики еще чувствовали себя Колумбами, открывшими Америку, среди мендельянцев двое особенно похвалялись своим неодобрительным отношением к дарвиновской теории эволюции. Это были немецкий генетик Лотси и английский генетик Бэтсон.

— Мираж рассеялся, — заявили они. — Это можно доказать, как геометрическую теорему. Очевидно, что ничто на свете не в силах создать новых наследственных зачатков. Животные и растения изменялись потому, что смешивались и по-разному комбинировались зачатки, сотворенные на заре времен. Ибо жизнь подобна игре в карты, и основной биологической наукой следует считать математическую дисциплину — комбинаторику, науку о сочетаниях. Таким образом, мы возвращаемся к великому Линнею, который сказал: «Видов существует столько, сколько создало их вначале бесконечное существо». Нужно только в этом превосходном и благочестивом изречении слово «видов» заменить словами «наследственных зачатков».