Помню также, как меня поочередно вызывали на разные комиссии и парткомы на предприятии и в городе, прежде чем дело дошло до МОМа и ЦК. Во время заключительного выездного инструктажа в отделе внешних сношений (ОВС) на последний вопрос, есть ли какие?то неясности, я допустил неосторожность и спросил, под каким предлогом мне участвовать в обсуждении космических проблем, если я лишь с. н. с. ИМАШа АН СССР. Начальник ОВС А. И. Гневышев посмотрел на меня сурово и сказал: «Это я должен спросить вас об этом, товарищ Сыромятников, если вы действительно готовы к выезду за рубеж». Это был хороший урок, больше я таких вопросов не задавал никогда.
К середине июля делегация советских ученых была готова к вылету в Лондон. Как проходила поездка — в следующем рассказе.
При заполнении анкет и других выездных документов, а также на комиссиях, обычно возникали вопросы о знании иностранных языков. К этому времени занятия на английских курсах были в разгаре, что давало основание мне бодро отвечать: читаю и могу объясняться. На занятиях мы читали учебные тексты.
Надо отдать должное двухгодичным курсам, они очень много дали нам, специалистам, выезжающим за границу. Занятия проводились очень интенсивно, три раза в неделю по 4 часа в рабочее время и еще один раз — в субботу. Классы начинались в 9 утра, многие мои сокурсники приходили на занятия прямо из дома. Мне часто приходилось сначала забегать на работу, чтобы закрыть оперативные, в основном производственные вопросы: мой начальник Калашников часто повторял, что я вообще могу не приходить на работу, лишь бы не было звонков из цехов. Моя заученная фраза «May I come in?» («Могу я войти?») смягчала недовольство строгих преподавателей. Особенно жесткой оказалась самая молодая из них, которую мы звали, на английский манер, Люси. Для нас она была вундеркиндом: только что сама закончившая Иняз, вчерашняя студентка, Людмила Андреевна нещадно гоняла нас, зрелых 30–летних мужиков, заставляя говорить только по–английски, читать длинные рассказы только в оригинале, учить наизусть и даже петь модные молодежные песни. Помню, как, придя к нам на занятия первый раз и пересчитав нашу неполную дюжину, она заставила каждого рассказать о себе, включая семейный статус. На следующее занятие Люси пришла с другой прической, с зачесанными наверх волосами, и объявила нам, что тоже вышла замуж за своего бывшего однокашника. Ее экстравагантность выражалась во всем, включая мини–юбки. Такие мне пришлось видеть только в Англии, но это было позже, а мода до Москвы обычно доходила с запозданием минимум на полгода, социализм срезал «острые утлы», однако нет правил без исключений.
Мы надолго запомнили нашу Люси и многое из того, что она говорила нам по–английски. Даже английские four?letter?words (слова–табу) мы впервые узнали от нее, а ее анекдот, с выражением «Will you show me your places of interest?» («He покажете ли вы мне ваши интересные места») из «sight seing topics» (тема экскурсий), я до сих пор рассказываю тем, кто собирается вступать в англоязычный мир. Значит, подход был правильным и эффективным.
Вторая наша преподавательница, которая носила почти настоящее английское имя Алиса Фебусовна, была старше нас. Еще во время войны она переводила самому Молотову и даже ездила с ним к союзникам в Штаты. Это не мешало ей быть почти такой же напористой, как ее более молодая коллега. Выражения и рассказы Алисы, ее «preposition, preposition…» («предлог, предлог…») мы тоже запомнили хорошо и старались не ошибаться на этих коварных языковых переходах.
Мы оканчивали курсы в 1970 году. Летом того же года мне снова пришлось на короткое время окунуться в англоговорящий мир, на этот раз с американским акцентом. Сборы в дорогу, оформление и особенно сам выезд в Новый Свет достойны того, чтобы о них тоже рассказать.
Лаборатория ИМАШа, моей научной альма–матер, а с некоторых пор — «открытого дупла» для общения с иностранцами, занималась теорией механизмов и машин под руководством известного академика Ивана Ивановича Артоболевского. Я познакомился и позднее сблизился с профессором Аркадием Петровичем Бессоновым. Он?то и передал мне приглашение принять участие в ежегодном американском симпозиуме по аэрокосмическим механизмам. Чтобы участвовать в симпозиуме, требовалось представить доклады по практической разработке механизма, слетавшего в космос. Таких разработок у наших академических ученых не было. За рубежом они получили известность как чистые теоретики; тогда шутили, что наши академики могли сделать доклад даже по теории слона, родиной которых была, конечно, Россия. Я с восторгом ухватился за идею представить доклад о создании электромагнитного демпфера для стыковочных механизмов, мне давно хотелось побывать в Америке, тем более — в НАСА.
Вокруг меня быстро сформировали команду, в которую вошли Д. Е. Охоцимский, тогда член–корреспондент АН СССР, и А. К. Платонов — тоже из института прикладной математики, руководимого М. В. Келдышем. Машина оформления снова закрутилась, а мне пришлось познакомиться с еще одной очень муторной процедурой оформления открытого доклада. Это надо было пережить хотя бы один раз, чтобы понять, сколько бумаг, актов экспертизы, писем и заключений нужно было составить и согласовать.
Когда все было почти готово и меня вызвали в ОВС нашего министерства, выяснилось, что решение ЦК вышло только на наших академиков. Видимо, там постановили не разглашать дополнительные секреты и послать за океан одних теоретиков. До вылета оставалось около полутора суток. «Не теряй надежду, — сказал мне А. И. Гневышев — еще есть 36 часов, не такое бывало».
Надо отдать должное всем, кто участвовал в этой эпопее местного значения. Охоцимский заявил, что он без Сыромятникова не поедет: «Паровоз отцепили от вагонов». Ему, правда, строго объяснили, что он неправильно понимает свою и государственную задачу. Однако Дмитрий Евгеньевич не испугался и обратился за экстренной помощью к своему могучему шефу, самому Келдышу. Его вмешательство оказалось решающим. Только президенту АН СССР было под силу организовать внеочередное заседание комиссии ЦК КПСС. В пятницу вечером мы все собрались в ОВС Академии наук на Ленинском проспекте. Паспорта, билеты и деньги были готовы на троих, но решения все не было. Мы стали разрабатывать запасной вариант, сможет ли «паровоз догнать вагоны» на следующей неделе. За пять минут до закрытия паспортного отдела пришла команда сверху: Владимир, получай паспорт. Еще одна стыковка состоялась.
Из?за океана я привез небольшой магнитофон, записав со встроенного радиоприемника передачи американского радио. Почти каждый вечер после работы, поужинав, я ложился на диван и старался вслушиваться в беглую речь, записанную пополам с музыкой и помехами. Время от времени наряду со словами «Нью–Йорк, Нью–Йорк» мой слуховой и мозговой аппарат, этот старомодный персональный компьютер, выделял полезный сигнал, и что?то осознанное проступало из записей, сделанных в заокеанском англоязычном мире. И только гораздо позже я понял, почему «Нью–Йорк» произносилось дважды. В то время гораздо больше пользы приносили книги, газеты и журналы, которые были всегда со мной в электричке и в другое свободное время.
В наши студенческие годы популярной была песня об электричестве:
Нам электричество пахать и сеять будет,
Нам электричество любой заменит труд,
Нажал на кнопку, чик–чирик и… тут как тут.
Не знаю, как насчет чик–чирик, но для меня «электрический» способ изучения языка оказался очень действенным.
Осенью 1970 года в Москву приехали американские космические специалисты. С этой встречи началась программа «Союз—Аполлон». Я встретил ее во всеоружии, готовым и к стыковке, и к беседам на английском языке. Тогда наши миры разделяло очень многое: мы говорили, думали и часто действовали на разных языках. Несмотря на все эти различия, мы научились делать общее дело, состыковавшись сначала на Земле, а потом в космосе.
Английский язык сопровождал меня и дальше, в период застоя, когда я был оторван от англоговорящего мира, и в период перестройки, и, конечно, тогда, когда все началось как будто сначала, на новом витке спирали нашей жизни.
