Ах, как жаль, что нет у нее под рукой карандаша и бумаги! Все это стоило бы записать, чтобы не утратилась мысль.

Размышления о незаконченном исследовании захватили Катю. Она думала, думала… Катя не переоценивала своей работы, но ей казалось дело, начатое еще год тому назад, интересным и нужным. Возможно, что гденибудь ей удастся даже напечатать свою исследовательскую работу, ну, а если этого не произойдет, то все, что она делала и будет делать, имеет значение для тренировки ума, для оттачивания взглядов.

Наконец Катя устала от дум, ее потянуло в сои. И тут ей показалось, что кто-то стукнул в окно. Она подняла голову, прислушалась. По-прежнему выл ветер, хлостал снег по наружной стене, гудело в трубе.

Катя опустила голову, подумала: "Обман слуха.

Кого сейчас понесет нелегкая на улицу?" Но сгук повторился, и на этот раз резко, отчетливо. Катя вскочила с кровати, приблизилась к окну. В узкую щелку, не покрытую еще ледяным узором, в сумраке ночи, в месиве взвихренного снега рассмотрела очертания человека, суетившегося возле окна. Услышала скрежет гвоздей, выдираемых из бревен, затаила дыхание, холодный пот выступил у нее на лбу. "Кто это? Кто же это?г- мучительно спрашивала себя Катя, стараясь пронзить своим взглядом и сумрак, и снег, и стекло.

Весть о том, что Катя арестована, принес Маше не отец, а Петька Скобелкин. Когда Лукьянов, молчаливый и взволнованный, вошел в дом, Маша все уже знала. Поникшая духом, вобравшая голову в плечи, она сидела в горнице и тихо плакала. Ей было жаль Катю, и она втайне ругала себя за то, что поддалась на уговоры и повела ту на сходку. Хотя пан Насимович не предупреждал Машу об ответственности, она и сама хорошо понимала, что ее долг состоял в том, чтобы сохранить Катю в безопасности. Ни пан Насимович, ни сама Катя не посвящали ее в подробности, вызвавшие приезд Кати из Петрограда в Томск, но Маша была не дурочка, чтоб сообразить кое-что самой. Уж раз направили человека в такую даль — значит, есть к тому веская причина, по пустякам в такую дорогу не послали бы. Маше казалось, что, встреть она сейчас Насимовича, и слов бы не нашла, чтоб объяснить, как все это могло произойти так просто, до поразительности просто. Расплакалась бы перед ним, и только.

— Ты, Марья, не знала о ней или скрытничала? — входя в горницу, спросил Лукьянов, поглядывая через плечо, не войдет ли Татьяна Никаноровна.

— Знала, папаня. Не стерпела она лживых речей, — всхлипнув, сказала Маша.

— Ты уже невеста, а нюни распускаешь, — сдержанно упрекнул отец и, помолчав, повысил голос: — Сама, смотри, не влипни. Та-то, видать, деваха бывалая. Может быть, еще и выкрутится.

— Что же мне теперь, папаня, тут быть или в город скорее удрать? растерянно сказала Маша и заглянула отцу в глаза. В них увидела и строгость и сочувствие…

— Пока сиди. Иначе каждому станет ясно: врут Лукьяновы, будто девка заезжая. Сама она эго доказывает, притворяется беженкой. Ну а если не вызволится, тогда тикай. Там свои присоветуют, как ловчее быть.

Только Лукьянов договорил, дверь открылась и вошла, размахивая пустым ведром, Татьяна Никаноровна.

Она носила пойло корове, ну и по-соседски заглянула к вдове Устинье Егоровой. Слово за слово, о том о сем посудачили. Устинья пришла со сходки, рассказала Лукьянихе, что и как там было. Татьяна Никаноровна вздыхала, возбужденно всплескивала руками. Правда, конечно, дело святое, люди за нее на крест шли, но зачем девушке да еще такой пригожей, как Катя, в мирские, мущинские заботы лезть?

— Ну что ты шум-то подымаешь попусту? На поверку девка вовсе не подруга Машке, а политическая.

Задержал ее урядник…

Татьяну Никаноровну будто ударил кто-то по голове. Она кинулась к столу, шлепнулась на скамейку, заголосила:

— Ой, беги скорее, дочка, беги… Чует мое сердце: несдобровать тебе… И зачем вы такие непутевые уродились у меня?!

Маша сжалась, молчала. Пережидал и Лукьянов, дав волю жене, чтоб она выплакалась до конца.

— Ну хватит, мать! Хватит! — резко сказал он. — На детей наших не наговаривай, ничего худого они не сделали. Что Машка Катю привела, так что ж? Не забавы ради ходит та по селам. Народ стосковался по правде.

Татьяна Никаноровна успокоилась, вытирая концом полушалка заплаканное лицо.

— А может быть, ей хлеба с молоком отнесть? — вдруг озабоченно сказала Татьяна Никаноровна, проникаясь жалостью к Кате.

— Не нужно, мама. Она наказала в случае чего отказываться от нее. Знать, мол, ее не знаю. Пристала, дескать, в дороге, на ночевку попросилась, ну а потом увязалась со всеми на сходку, — обретая спокойствие, сказала Маша.

— Так-то оно так, и все же бросить совестно както, — вздохнула Татьяна Никаноровна и снова чуть всхлипнула. — Уж больно девка-то ласковая, как родная.

— А кто же хочет ее бросить? Обдумать, вишь, мать, надобно, как и что, — морща лоб и расчесывая пальцами бородку, сказал Лукьянов. — Вечером вот возьму да схожу к Феофану, попрошу его. Скажу: мужики злобятся на тебя, дурака. За что ты девку забрал? Что правду народу сказала? Фронтовики придут, за такое рвение сделают тебе такой перекрут — живой умрешь.

— Не сломать его, папаня. Разве он согласится? Если бы не было на сходке этой толстой барыни, тогда б еще могло что-то и получиться, высказала свое сомнение Маша.

— А все ж, дочка, попытка не пытка. Пусть отец сходит к уряднику. Так, мол, и так. Зачем идешь против людей? — Татьяна Никаноровна уставилась на Машу тревожно-строгим взглядом: — Ты у меня, егоза, не вздумай по этой же дороге идти вон как Катя… Довольно с меня Павлуши… Глаза не высыхают. — Вспомнив о сыне, пропавшем без вести, Татьяна Никаноровна заплакала, и крупные слезы потекли по ее щекам, тронутым морщинками.

— Не надрывай себя, мать, не поможешь слезьми горю. — Лукьянов сумрачно опустил голову, не зная, как утешить жену.

…Оказавшись через минуту в горнице одна, Маша прилегла на кровать, вновь перебирая в уме все происшедшее за последние часы. И ей как-то стало нехорошо оттого, что она лежит у себя в доме на мягкой, чистой постели, в тепле, примирившись с судьбой Кати, успокоившись тем, что вот наступит вечер и отец пойдет уговаривать урядника отпустить ее на волю. Неужели сейчас же, немедленно ничего нельзя сделать?

Маша вспомнила, как в прошлом году во время забастовки она с группой рабочих ходила на выручку арестованных. Тогда они не ждали, когда наступит вечер, действовали быстро, энергично. Оказавшись в канцелярии полицмейстера, они держались уверенно, разговаривали требовательно, и тот почувствовал, что за ними сила. Председатель стачечного комитета и его заместитель были освобождены.

Маша вскочила с кровати, начала ходить по комнате взад-вперед, раздумывая, что же можно сделать. Самые различные варианты приходили ей в голову. Может быть, пойти ей самой к этой барыне, в поповский дом, и сказать, что Катя не одна призывает к революции, что она, Маша, с ней во всем и всегда. Пусть велит уряднику арестовать и ее. Нисколько ей не страшно оказаться в каталажке вместе с Катей. А может быть, собрать ребят-фронтовиков? Попросить Тимофея обойти всех вместе с ней, уговорить тех, кто Оудет колебаться, потом пойти всем к уряднику и потребовать, чтоб освободил Катю?

Маша ни на чем не могла остановиться. Пойти к барыне… Со стороны глядеть — вроде это и по-товарищески и героично, а если посмотреть на дело серьезно — ребячество, позерство. Упекут и Катю и ее, Машу, туда, где Макар телят не пас, а польза кому от такой храбрости? Насчет фронтовиков мысль стоящая, да разве в одночасье их подымешь? Только обойти их по домам полдня нужно. А в это время Катю — в сани и в город, в полицию…

Маша решила посоветоваться с отцом в открытую, но он запряг коня и поехал в лес за дровами. Должен бы уже вернуться, да, видать, где-то задержался.

Но вот Маша услышала, как хлопнула дверь. Кто-то вошел в дом. Она прислушалась к разговору.

— Это я опять, тетка Татьяна.