Но Катя не успела сказать этого. Насимович растворился в темноте в одно мгновение. Он шагал так легко, что она не услышала даже его шагов.

— Тут, Катя, пригнись, чтоб не удариться головой, — сказала Маша, когда они ощупью спустились на несколько ступенек ниже уровня земли.

Напахнуло кислой капустой и прелыми овощами.

Маша чиркнула спичкой, и Катя увидела тесные сени, заставленные кадками с капустой и ларями, заполненными брюквой, свеклой, картофелем.

— Запасы на зиму. В городе совсем стало голодно, — пояснила Маша, шедшая впереди. Кате хотелось хоть мельком взглянуть на Машу, но спичка погасла.

В ту же минуту бесшумно открылась дверь и Маша с Катей вошли в прихожую квартиры, расположившейся в полуподвале двухэтажного деревянного дома. Строго говоря, это была не квартира, а жилище, разделенное тесовой перегородкой на клетушки: слева от входа с улицы — кухня с матерчатой занавеской вместо двери, прямо через прихожую — еще два отверстия-хода, прикрытые также занавесками. Неровный потолокчнависал над жилищем, стены под воздействием времени и верхпего этажа изогнулись, выжимая полукруглые бревна.

Но и неровный потолок и еще более неровные стены были тщательно побелены и даже при свете семилинейной лампы, стоявшей на столе под иконами, отливали белизной и синью.

— Чемодан твой поставим вот сюда, Катя. — Маша взяла чемодан и внесла его в одно из отверстий-ходов, прикрытых занавеской. — Ну, сядь за стол, отдохни.

Я тебе сейчас чашку чаю принесу, вареной картошкой с селедкой угощу, а потом и поговорим.

Маша сновала туда-сюда. Катя только теперь рассмотрела новую подружку. Возможно, Маша была чуть постарше Кати, а может быть, так казалось, потому что плохой свет всю отяжелял ее. Круглолицая, круглоглазая, достаточно полненькая для своих лет, она производила впечатление "ловкой, быстрой и точной в каждом движении. На ней было темное платье — длинное, просторное, чуть расклешенное по подолу. Голова повязана платком с углами где-то на затылке. На ногах ботинки, зашнурованные чуть ли не до самых колен.

Катя проголодалась, с аппетитом ела картошку с селедкой, квашеную капусту. Запивала густым наваром чаги, которую она еще никогда в жизни не пробовала.

Тут, конечно, не могло быть пышных ватрушек или жирных щей со свининой, как у тети Стаей. Там выручали золотые руки Насимовича и богатые томские модницы, платившие иногда за шитье по обоюдному согласию с портным натурой: мукой, пшеном, мясом.

Маша села напротив Кати, посмотрела на нее в упор и улыбнулась как-то очень застенчиво, по-детски.

"Она совсем еще девчоночка", — подумала Катя.

— Сколько тебе лет, Маша? — не утерпела Катя.

— В рождество Христово двадцать стукнет. А тебе?

— Я много старше тебя. Двадцать два года мне.

— Ну и много! — засмеялась Маша. — Стареть вместе будем. Даже я наперед.

— Почему?

— Потому что я наборщица. Типографские рано стареют, свинцовая пыль их съедает.

— Ты про меня-то все знаешь, Маша?

— Знаю. А про себя расскажу. А потом и про тебя добавлю. — И Маша опять застенчиво улыбнулась, взглянув на Катю исподлобья приветливыми глазами. Мы тут живем трое: две сестры и брат. Старшая моя сестра, Дуня, ушла в ночь в типографию — за одной кассой мы с ней стоим. Брат Степа сейчас дома.

Ему шестнадцать исполнилось. У купчихи Некрасовой на складе тяжести таскает. В тятю он у нас — сильный ужасно. Нас двоих с Дуней на опояске за всяк просто перетягивает! Степа! — возвысила она голос. — Иди-ка сюда, скажи "здравствуй".

— Слышу, — раздался спокойный голос. Занавеска, приоткрывшая вход в левое отверстие, зашевелилась, и, щурясь на лампу, из комнатки вышел брат Маши: высокий паренек, костистый, сухощавый, с заостренными плечами, в рубашке-косоворотке под пояском, штаны заправлены в сапоги. Волнистые, почти кудрявые темно-русые волосы прилежно причесаны на крупной круглой голове. Лицо серьезное, даже слишком серьезное, без намека на улыбку. А глаза как у сестры, полны застенчивости и доброжелательства. Только в них больше, пожалуй, пристальности и любопытства, чем у Маши.

— Лукьянов, — протягивая руку Кате, сказал паренек и чуть поглуше добавил: — Степан.

— Степа, — уточнила Катя. Губы ее дрогнули в усмешке, которую невольно вызывала эта неподкупная серьезность брата Маши, но она тут же подавила свою усмешку, подумав, что может обидеть парня.

— Степа так Степа, — тряхнув волосами, равнодушно сказал парень.

— На минутку присядь, Степашка, — взглянула на брата Маша. Парень послушно притулился на лавку, на ту же самую, на которой сидела гостья. Катя Ксенофонтова из Питера, приехала на выручку одного товарища, а ее, вишь, тут охранники засекли, — заговорила Маша, понизив голос, будто кто-то мог подслушать ее в этом жилище, опущенном на два аршина в землю Мы с ней завтра в Лукьяновку уйдем. Ну, на всякий случай знай: она моя подружка. И все. Тоже, как мы, деревенская. А как, что, почему — кому какое дело?

Понял, Степашка?

— Понял, — тряхнул волосами Степа и ушел в свой закуток. Когда он скрылся, опустив за собой занавеску, Катя поделилась своей тревогой с Машей.

— А стоило ли говорить Степе насчет меня? Всетаки чем меньше знают, тем лучше, Маша, — заглядывая подруге в глаза, прошептала Катя.

— Нельзя иначе, — замахала головой в платочке Маша. — Степа все должен знать. Пан Насимович велел рассказать ему, ничего не скрывая. Они имеют дела друг с другом, помимо нас с Дуней.

— Ну, тогда извини, Маша, пожалуйста, — обрадовалась Катя, и невольно вспомнилось ей давнее: вместе с Ваней Акимовым тихо-тихо бредут они по набережной Невы. Ветрено, хотя и солнечно. Бьет сизая волна в гранит. Ранняя весна. Почки проклюнулись, но листва еще не распустилась, не настал еще миг ее торжества.

Воздух то прохладен, то ласков и тепел, но чист, прозрачен — ни пылинки в нем, ни запашники, то, наоборот, густ — насыщен запахом взбухшей земли, пропитан какой-то мельчайшей липкой пыльцой. Весна — пора любви, преддверие плодородия земного и человеческого.

Они без умолку говорят и говорят. Ваня развивает свои мысли о революции, о ее несметных силах. Ведь каждый рабочий, говорит Ваня, потенциально революционер. Сегодня он еще не созрел, а завтра, завтра…

Ваня ищет сравнения, чтоб его мысль дошла до ее сознания… И вдруг он находит это сравнение. Он обращает ее внимание на почки. "Видишь, какое их превеликое множество. Сегодня они еще не раскрылись, их сдерживает клейкая оболочка, а завтра брызнет веселой зеленью лист и мир преобразится до неузнаваемости. И уж ничто, никакая сила не сдержит этого буйства природы. Революции тоже имеют свои неумолимые законы".

"Да, Ваня, да, ты прав, прав. Вот они, эти листки, брызнувшие из почек. Маша. Степа. Разве без них чтонибудь мог бы сделать Насимович! А я без Насимовича, без тети Стаей? Я стала бы неизбежно добычей Прошкина. А теперь поборюсь, да еще как поборюсь", — проносилось в мыслях Кати. После горьких минут, пережитых там, в темном дворе Насимовича, она приободрилась, осмелела.

— Я, наверное, Маша, оторвала тебя от твоих забот? Ты уж прости. — Катя потянулась, чтоб взять Машу за руку, благодарно пожать ее. Наткнулась на что-то мягкое и в то же время чуждое, нетелесное.

Маша подняла руку, и тут только Катя увидела, что ее рукаг крепко забинтована. Как же она не заметила этого раньше? Да, но она заметила другое: Маша все время как-то держалась к ней боком, отводя плечо в сторону и закидывая руку назад. Думалось, у девушки такая манера держаться, она чуть кокетничает.

— Что у тебя? — спросила Катя, испытывая неудобство оттого, что позволила Маше нести с улицы ее чемодан.

— До свадьбы заживет! — невесело засмеялась Маша и придвинулась вплотную к Кате вместе со своей табуреткой. — Поначалу-то пустяк был. Тятя привез щуку. Ну, стала ее чистить, нечаянно сунула палец в пасть, оцарапала. Думаю — пройдет! Пошла на работу.