— До воскресенья, Федя.

Едва Глафира Савельевна скрылась эа сугробами, Горбяков надел полушубок, шапку, рукавицы и вышел во двор. Здесь, в сараюшке, в дровах, лежал чурбак с выдолбленной серединой. Долго он ждал своего часа.

Наконец час этот наступил.

…Ну денек выдался, век его не забудешь! Вначале стычка с урядником, потом появление попадьи с безрадостными вестями. Сколько лет Горбяков ходит по острию ножа, но такого опасного положения никогда еще не складывалось. Может быть, конечно, оно какнибудь и ослабнет, но сидеть сложа руки он не будет.

Пока враги не получили точных доказательств его подпольной работы, надо обезопасить себя от возможных осложнений. И первая его забота — документы.

Горбяков бережно доставал из склянки бумаги, расправлял их на согнутом колене, бегло прочитывал, потом свертывал по размеру ниши в березовом чурбаке.

Вот он развернул ученическую тетрадь, пробежал глазами по строкам, исполненным неразборчивой вязью синими чернилами. Это был протокол партийной конферейции нарымских большевиков. Досталось тогда на ней и меньшевикам, и эсерам, ж кадетам. Не забыты были и их пособники оппортунисты всех оттенков.

Улыбка тронула губы Горбякова. Он живо вспомнил некоторые подробности этого памятного собрания. Оно продолжалось целых два дня: вначале в буераке за селом под видом пикника, а потом на квартире у больного товарища. Пока произносились речи, он сидел в белом халате, со стетоскопом в руке, готовый в любой миг отвести на себя тревогу. Правда, запасной выход через открытый подвал тоже был наготове. Но вее обошлось хорошо. Ни явные полицейские чины, ни их тайные агенты, ни идейные противники большевиков из других партий так и не узнали о происшедшем собрании. А оно было важнейшим: не только Горбяков, все участники разошлись с этого собрания с полной ясностью по самым важным вопросам жизни: война, мир, революция. Как ни далеко было до Нарыма, но и сюда поступили уже достоверные известия о Пражской партийной конференции, о Краковском и Поронинском совещаниях Центрального Комитета с партийными работниками.

Уложив тетрадку в нишу, Горбяков развернул другую. О, за эту тетрадочку нынешние власти не пожалели бы больших денег: здесь были сосредоточены адреса явок и партийных комитетов, с которыми поддерживали связи нарымские большевики. Адреса были записаны открытым способом, хотя и под видом аптек.

Попади эта тетрадочка в руки врагов, они смогли бы многое из нее почерпнуть для своих злодеяний против революции.

Когда все бумаги были уложены, Горбяков закрыл нишу плотно подогнанной крышкой. Кромки застарелой, но прочной бересты скрыли линию обреза. Чурбак как чурбак. Таких в каждом дворе дополна.

Теперь чурбак надо было унести в сарай и там сунуть его рядом с поленницей сухих березовых дров в угол, в древесный мусор, скопившийся за многие годы.

Горбяков устал: ныло под лопатками, поламывало в пояснице, болела голова. "Не подождать ли до утра? Сейчас в сарае темь", — мелькнула заманчивая мысль и захотелось лечь на кровать и уснуть. Но ощущение беды, которая надвигается на него, испытанное при встрече с урядником, не покидало его. Тревожные вести, принесенные попадьей, тоже не радовали. "Нет, нет, Федор, этого нельзя откладывать. Делай сейчас же", — сказал он себе и, устало двигая ногами, — вышел в прихожую.

На полке возле печки стоял фонарь. Горбяков зажег его, надел полушубок, шапку, вернулся в свой кабинет за чурбаком. Он взял его под мышку, прикрывая мерцавший фонарь полой полушубка, вышел на крыльцо.

Двор у Горбякова был обнесен бревенчатым забором и покрыт жердями и соломой, как у всех в Нарымском крае. Но калитка, соединявшая двор с огородом, распахнулась, и в нее, как в трубу, со свистом врывалась Снгежная струя. Ветер ударил Горбякова в грудь, обдал холодными, колючими снежинками. Пряча лицо в воротник, Горбяков ощупью, в кромешной темноте добрел до сарая. Тут за дощатой стенкой ветер был не страшен.

Горбяков поставил фонарь на поленницу, опустил чурбак на землю. С помощью топора он расчистил в углу от опилок и мелких щепок местечко для чурбака, там же, где он стоял, дожидаясь своего часа, поставил его, потом топором же пригреб к нему мусор. Оглядевшись в сумраке, Горбяков кинул в угол несколько суковатых поленьев и, загасив фонарь, пошел обратно.

Взойдя на крыльцо, Горбяков остановился. Пурга неистово выла, стонала, плакала. Где-то далеко-далеко, на другом конце Парабели, исступленно брехалр! собаки.

"Волки, видно, у дворов шляются", — подумал Горбяков.

Он закрыл двери в сенях на засов, войдя в дом, погасил лампу, вначале в прихожей, затем у себя в кабинете и, испытывая тоску по теплу, полез на печку, с усмешкой думая о себе: "Рано, братец мой, в старики записался. Федот Федотыч не уступит своего места. Тут, на печи, блаженство, рай, истинный уют для души и для тела".

Катя Ксенофонтова приехала в Томск в пасмурное утро: сеял мелкий дождь, оголенные тополя станционного поселка чернели от галок, облепивших сукастые деревья, ветер короткими порывами врывался в узкие промежутки, разделявшие вокзальные строения, проносился по перрону с заунывным свистом.

Поезд встречала пестрая, разноликая толпа горожан, прикрытых зонтами, плащами, накидками. Только жандармский офицер в голубоватой шинели выделялся в толпе своим презрением и к сырости и к ветру. Он спокойно прохаживался по перрону, поглядывал на притихших мужчин и женщин скучными глазами.

Из тамбура вагона Катя внимательно осмотрела толпу, пришедшую в движение, как только поезд приблизился к перрону. Никаких тревожных признаков она не уловила. Нырнув с подножки вагона в толпу, Катя заторопилась к выходу в город, опережая носильщиков.

Круглая, как пятак, привокзальная площадь забита лошадьми под полосатыми дугами, пролетками с поднятыми верхами, широкими телегами для перевозки тяжелой поклажи.

— А ну, барышня, пожалте! В любой конец города домчим, как на ковре-самолете!

Несколько извозчиков кинулись к девушке, чуть ли не вырывая из ее рук чемодан.

Катя оглядела суетившихся извозчиков, изрядно уже вымокших под осенним дождем, и выбрала почему-то самого — старого, до глаз заросшего седыми волосами.

— Болотный переулок, четырнадцать. Будьте добры, — сказала Катя своим низким певучим голосом.

— Никак, из соборного хора девица, — заметил один из извозчиков.

Бородач, избранный Катей, взял ее чемодан, легко и ловко вскочил на козлы и, осадив пролетку к ногам Кати, молодо крикнул:

— По-ожалте, госпожа барышня!

Застоявшийся на сыром холоде серый, в черных подпалинах по бокам конь, подкованный на все четыре копыта, рванулся, переходя сразу на рысь.

Прячась в глубине пролетки, Катя с любопытством осматривала безлюдную улицу незнакомого города.

Слева и справа от нее стояли деревянные одноэтажные и двухэтажные дома с резными раскрашенными наличниками, ставнями, железными крышами и плотными тесовыми воротами. Красные кирпичные трубы домов дымились, и только это напоминало о том, что они не покинуты, в них живут люди.

Теперь, когда до встречи с Акимовым оставались считанные минуты, Катю охватило нетерпение. Ей казалось, что конь бежит слишком медленно, а путь до этого злополучного переулка, места ее явки, уж слишком длинный.

— Не на другом ли конце города Болотный переулок? — спросила Катя извозчика.

— Как раз поеередке города, сей момент доставим, — отозвался извозчик и, поняв нетерпение девушки, принялся ременной вожжой настегивать коня.

"Акимов не только дни — часы считает", — думала Катя, легким прикосновением пальцев ощупывая свой бок: тут к лифчику на кнопках был пристегнут карман, в котором хранились паспорт и деньги для Акимова, Карман легко и просто отстегивался: сунь руку под кофточку, чуть потяни на себя и делай с ним что угодно — перепрячь в другое место или выбрось в мусорный ящик. К счастью, необходимости в этом пока не возникало.