— Прикоснулся я малость к ихней распроклятой жизни. Когда я вышел сюда, в Нарым, на поселение, у меня положение случилось такое, что хоть в петлю полезай. Пить-есть надо, а меня никто не берет. Как узнают, что я поселенец с Сахалина, ну и от ворот поворот. Вот тогда-то и пошел я к староверам вверх по Парабели. Без малого год я у них прожил за кусок хлеба.

Жил, конечно, в отдельной избушке. К ним в избу — ни ногой. Старался как мог, сплы надрывал. Зима. Куда пойдешь? Кругом тайга, снег, безлюдье. Видать, приглянулся я их главному наставителю. Начал он меня в свою веру тянуть. Слушаю его, а сам думаю про свое:

"Ну, пой, расхваливай свою веру, ври больше про свое житье и царствие небесное. Вижу вашу райскую каторгу. Чуть-чуть получше сахалинской. Та же шерстка, да только немножко подкрашенная". Как пришла новая зима, засобирался я в жилуху. Думаю, теперь у меня как-никак другое пояснение при найме. "Откель?" — спросят. "От староверов". Ну, особо пытать не станут, почему не пожилось. Нет-нет, а все-таки и от них людишки уходили. Хотя, скажу тебе, насмерть они засекали, если кто ихней вере изменял. Уж тут либо пан, либо пропал. Успел уйти — твое счастье, догнали — пощады не проси. Не будет ее ни под каким видом.

Я-то, правда, их верой не был связан, а все же ушел тайно, в ночь, да в такую непогоду, что и кобели ни разу не сбрехнули… Видишь теперь, откуда об ихней жизни мне стало известно…

Акимов внимательно слушал Федота Федотовича и снова думал о том же. "Бывалый старик. Пожил, повидал многое и разное. Может быть, его самого уговорить провести меня тайгой к Новониколаевску или Омску через васюганские болота?"

Но в следующую минуту Акимов и на этот счет получил исчерпывающий ответ, и все его размышления о побего отсюда, из тайги, полностью отпали как нереальные.

— Помню, Гаврюха, — возобновил после молчания свой рассказ Федот Федотович, — в ту ночь, когда я сбежал от староверов, прошел я без передышки тридцать верст. Как не запалился, сам не пойму. Шел и шел.

Будто какая-то сила меня в спину толкала. Хоть и знал, погони за мной не будет, а все ж таки мороз по коже продирал, как только вспоминал яму у староверов. Сажали в нее они всех, кто допускал провинки. Аршин десять глубины. Края ровные, зацепиться не за что.

Вода по дну сочится, как в колодце. Опускали на веревке. Слега поперек ямы лежала.

Дошел я в этот день до Калистратовой заимки.

Охотник жил, Калистратом звали. Жил один со старухой. Приветили они меня. Переночевал. Утром думаю:

"Куда мне идти? Не махнуть ли прямо по тайге к Томску? Там возле города у купцов пасек много. Возьмут. Эти в паспорт смотреть особо-то не будут. Им бы только работал не покладая рук".

Дай, думаю, спрошу совета у Калдстрата. Он знал тайгу лучше всех по Нарыму. Так и так, говорю, милый человек, помоги, укажи путь. Тут-то и рассказал он целую историю. Один парабельский ссыльный пз богатеньких подговорил его вывести тайгой. Ну, пошли они.

Ходили, ходили по лесам. Заблудились. Волей-неволей стали пробиваться к руслу Оби. Недели через две, обессиленные, обмороженные, голодные, вышли к устью Чулыма, к Могочиной. Тут в первую же ночь ссыльного того арестовали стражники, а Калистрат, заметая следы, кинулся назад. Могли б и его, конешно, взять за шкирку, но никто здесь Калистрата не знал, а ссыльный хоть был из господ, но оказался благородным человеком, ни за что не сказал, кто его за руку по тайге водил…

Акимов окончательно понял, что из нарымских таежных трущоб у него есть только один путь, тот, который подскажет ему комитет, когда придет время. Да скоро ли оно придет-то? Черт его возьми! "Ждать надо.

Нечего пороть горячку и заниматься авантюрными замыслами!" — сказал сам себе Акимов.

— Давай, Федот Федотыч, говори, что по дому сделать необходимо… Изба у тебя просторная.,! С семейством, что ль, жил здесь?

— Опять целая история, Гаврюха. — Усмешка смягчила обветренное, в буйном волосе лицо Федота Федотовича. — Срубил эту избу купчик один из Ильинки.

Пригнал сюда пять мужиков. Они в два дня это жилье сварганили. А почему он срубил тут избу? Слушай.

Дочь его тут, Анфиса, от страшной болезни лечилась озерной грязью.

— Ну и как, вылечилась? — недоверчиво спросил Акимов, заранее отнеся сЪобщение Федота Федотовича к числу охотничьих побасенок.

— А вот поезжай в Голещихину и посмотри на эту тетку сам. Не баба, а печь. Поперек себя толще, — заде тый откровенным недоверием Акимова, с явным вызовом сказал Федот Федотович. — А если не можешь на нее посмотреть, то на этого вот мужика погляди. — Федот Федотович ткнул себя пальцем в грудь. — Если б не грязи, обезножел бы я, залег бы в постель до смертного часа. А пока вот хожу, видел…

— Да как еще ходишь! Молодой не угонится. Ты мне потом покажи это озеро, Федот Федотыч. Есть у меня один хороший знакомый, даже родственник, сказать точнее, дядя по матери. Он знаток земных богатств. Приходилось путешествовать ему и тут по Нарыму. Расскажу про твое озеро. Вдруг понадобится для науки.

Акимов заметил, что старик был доволен. Он даже как-то приосанился, выставив впалую грудь.

— Повожу я тебя, Гаврюха, по всем приметным местам. Жалко только, что снегом все завалило. Ну ничего! Что не увидишь, то на словах обрисую… Пойдем-ка, дров надо напилить.

Акимов работал с наслаждением. Очистив от заносов снега толстые кедровые сутунки, он с помощью елового стяжка подкатил их к навесу, крытому еловой дранкой. Здесь из-под снега торчали козлы, на которых по обыкновению Федот Федотович пилил дрова. Старик тем временем лопатой разбросал снег между двух кедровых стволов, намереваясь в этом промежутке разместить поленницу.

Острая пила легко вгрызалась в сутунок. Из разреза брызгали струйки опилок, пахнущие свежей смолою.

Аромат смолы, смешанный со студеным воздухом, щекотал ноздри, но дышалось легко, свободно, воздух взбадривал Акимова. Положив руки на рукоятку поперечной пилы, он с каким-то особенным усердием протаскивал ее к себе, чуть нажимая и снова давая ей свободный ход, когда Федот Федотович забирал пилу на себя.

Акимов не брал пплы в руки лет пять, но, оказывается, ничто не пропадает из того, что приобретено в детстве. Живя в семье, Айимов каждую осень с отцом занимался заготовкой дров. По десять сажен отборных сосновых и березовых дров сжигали за зиму Акимовы, отапливая свой ветхий, прогнивший по углам старый домик.

— Хорошо ты, паря, пилу водишь, — похвалил Федот Федотович Акимова.

— Навык у родителя получил. Он был у меня лесной человек — лесничий. Должность такая есть.

— Как же, знаю! В российских местах должность приметная. Догляд за лесами ведет. А только тут, в Нарыме, нужды в лесничих нету. Лесов океаны. Ни бог, ни черт не считал.

И все же на поверку оказалось, что Акимову не дотянуться по упорству в работе до старика! На втором сутунке руки его стали сдавать. Он наваливался на пилу, протаскивал ее к себе с трудом. Однако сознаваться в том, что он устал, Акимову не хотелось. Он все ждал, когда старик сам попросит передышки. Действительно, Федот Федотович первым снял руки с пилы, сказав при этом:

— Передохни, паря. Всяко дело закалки труебует.

— Руки вот тут как-то отяжелели, — сознался Акимов, показав на предплечье.

— Ну и что? Спешить нам некуда и надрываться без толку не будем. Дней в достатке!

Они работали до обеда. Акимов хотя и приустал, но чувствовал себя бодро.

— А что, Гаврюха, не сходить ли нам за ершами на Теплую речку? — сказал Федот Федотович, прибрав посуду.

— Давай сходим, Федот Федотыч. Я готов.

— Видать, притомился в землянке на Голещихинской курье, ноги ходу-пароходу просят, — усмехнулся старик.

— Ноги что! Глаза устают от одной и той же картины.

— Истинно! Уж как мне Сахалин приелся! Помню, все на небо смотрел. Там все-таки, глядишь, облачко проплывет, непохожее на другое, или солнце вдруг заиграет лучами. На земле-то что? Три стенки забоя да выход прямо в распадок. До жилья от работы две версты тропой. Каждый аршин высмотрен.