— Человек, наверно, реже делает хорошее, надеясь, что ему воздастся. Скорее от дурного останавливает страх наказания — любого, в том числе того, о чем ты говоришь, душевных мук, не так разве?

— Да. Ты помнишь, кстати, свое первое вранье, осознанное?

Он пожал плечами.

— М-м-м… наверно, нет. Не зафиксировалось как-то.

— А я помню. Потому что это был первый раз, когда я маялась, будучи совершенно здоровой. Я училась во втором классе… Я сейчас забыла, что именно я наврала, помню только, что соврала своей учительнице. Это был первый раз в моей жизни, первое осознанное вранье. Я прекрасно помню, что был дождливый осенний день, и я шла из школы домой, я точно помню это место — у помойки, где у меня так противно, так сильно заскребло в душе… Я физически это ощутила. Вот тут, внутри в области грудной клетки, что-то сжималось, отпускало и снова нехорошо скручивалось. И я думала: «Вот скорей бы прошел сегодняшний день, вот скорей бы настало завтра и послезавтра. Ведь я забуду об этом? И мне уже не будет так тошно…» Понимаешь, почему я это рассказываю? Я всю жизнь боюсь этого состояния — когда тошно, когда стыдно, когда нехорошо на душе. И очень эгоистично в этом смысле стараюсь делать все так, чтобы душе моей было хорошо. Иногда это бывает сложно. Ведь недостаточно приехать к маме и привезти ей подарок, поставить галочку: «Ура, отстрелялась». А мама — не рада. Не понравился подарок, не того ждала, слов, может быть, ласковых ждала. Или вообще не хотела, чтобы я приходила к ней в обтягивающих брючках и крутилась перед ее молодым мужем. В этом бы и состоял мой подарок — сообразить. Не духи ей нужны были и не тестомешалка, и даже не цветы. А мой звонок: «Мам, я тебя люблю, прийти не смогу — дежурю в ТАССе. Почувствуй себя сегодня молодой, мамочка. У тебя так мало было женского счастья со всеми твоими мужьями. А даже если и много — ведь это точно последнее — радуйся…» Ты не спишь?

Он улыбнулся и еще крепче прижал меня к себе.

— Нет. Я думаю. Хорошо, что ты не встретилась мне раньше.

— Ты что? — Я посмотрела ему в глаза. — Я же такая красавица была в молод… — я осеклась, — …в юности.

— Ты — сейчас красавица. Раньше — не знаю, не видел. Но… знаешь, вот расскажи ты мне это лет пятнадцать назад… Просто я хорошо помню себя. Я бы не поверил, не понял. Я после войны по-другому все понимаю.

— Толя, ты мне когда-нибудь, наконец, расскажешь, на какой войне ты был?

Он вздохнул и отвернулся.

— Когда-нибудь расскажу. Когда освобожусь от многого, что застряло в душе и пока… — он покачал головой, — часто мне очень мешает…

— В чем?

— Жить обычно мешает. Что-то я стал понимать, чего не понимал раньше. Например, мне очень понятно, что ты рассказала про первое вранье, про маету в душе, про маму… Глупости все это, — он придержал меня за плечо, — в том смысле, что не страшно, не трагедия. Но что с тобой происходило, понятно. Как скребет и корежит… Но иногда… Когда мне хотелось бы просто радоваться — есть, пить, смотреть футбол, с интересом прочитать газету… У меня не получается. Когда я вернулся, долго не смеялся. То есть я, разумеется, об этом не думал. Но когда однажды меня рассмешили, то я не смог смеяться. Хотел и не мог. Может, это у меня у одного так. У других — по-другому. Там вообще у всех все было по-разному. Вот скажи — я нормальный человек?

— Толя, ты совершенно нормальный! — произнесла я и сама не поняла, отчего засмеялась.

— Ага, вот именно, — он сгреб меня в охапку, покачал на руках, как в люльке, и поцеловал в висок. — Потому и выбрал тебя для совместного проживания. Можно тебя слегка подбросить?

— Нет, уже нельзя.

— Ладно, — он нежно поцеловал меня в макушку.

— Я тебя люблю, — сказала я и почувствовала, что в той самой душе, о которой мы сейчас так много говорили, стало тепло и чуть больно.

— Ты только не плачь, — он расцеловал меня, как я целую Варьку — в брови, в лоб, в краешек рта, в подбородок.

— Не буду, — я обняла его, уткнулась в неандертальскую шею, пахнущую сейчас новогодней елкой и весенними ручьями одновременно. — Ты пахнешь Новым годом и весной.

— Хорошо, что не блинчиками, — ответил Анатолий Виноградов и пошел в кухню, скорей всего, печь блинчики.

Блинчики любит всю жизнь малоежка Варя. А я всю жизнь их редко готовлю, предпочитая покупать в магазине готовые. Моя страстная любовь к кулинарии с годами поутихла. Я стала кстати и некстати вспоминать Эллу Игнатьевну, преподавательницу с журфака, которая читала нам историю России. В то время ей было, наверно, около пятидесяти. Элла Игнатьевна как-то на лекции сказала, что предпочитает написать статью, чем приготовить воскресный обед. Про нее рассказывали невероятные вещи. В советское-то время она умудрилась сменить четырех мужей и при это остаться членом партии и уважаемым профессором МГУ.

Однажды наши остряки, будущие звезды скандальной журналистики, послали ей записку во время лекции: «Не расскажете ли, чем отличались яйца в дореволюционной России от нынешних?»

Элла Игнатьевна, чуть нахмурившись, перечитала записку, потом пожала плечами и прочла ее вслух. В аудитории все замерли. Кто-то засмеялся, на него цыкнули. А профессор сказала:

— Думаю, тем, что у куриц мозгов было больше.

И спокойно продолжила лекцию.

Ехать на киностудию надо было рано утром. Толе пришлось вести Варю в школу, иначе я бы не успела к девяти часам. Потом выяснилось, что время мне назначили просто так, я могла прийти и к одиннадцати, и к часу — сумасшедший дом начинался, как я поняла, часов в семь — актеры, занятые в первой смене, начинали гримироваться в половине восьмого. Аренда павильона стоит столько, что ни секунды нельзя терять в простое.

Я получила деньги, обсудила новые сюжетные повороты для будущих серий, познакомилась с актером, который должен был играть ожившего принца из ассортимента Сонечкиных кукол. Он мне ужасно не понравился в жизни, но я видела его раньше в других работах в кино, и там он произвел на меня самое приятное впечатление.

Как я не люблю разочаровываться, увидев в каком-нибудь непотребном виде актера или актрису, неразрывно в моем сознании связанных с теми героями, которых они играли в кино или в театре! Лучше их не видеть в жизни, ничего о них не читать, и уж тем более не писать…

Сеня Лепко, мужественный, сдержанный, строгий, тонкий, благородный в тех двух-трех главных ролях, где его так удачно выстроили, сейчас кривлялся, кокетничал напропалую со всеми, активно зажевывал вчерашний банкет мятной жвачкой, распространяя вокруг себя невыносимый аромат перегоревшей в желудке сивухи и лекарственной травы.

Не люблю мяту, не люблю лицедеев, не терплю невоздержанности, не переношу московского метро, где так явственно видно, что мой родной город перестал быть моим — шесть мужчин разных национальностей и рас сидят напротив других шести (мужчин! — они быстрее и ловчее занимают места). Не люблю мужчин вообще, ни русских, ни нерусских, ненавижу мужчин кокетливых, а тем более пьющих… Не люблю сама кривляться, ненавижу, когда кривляются другие… Ох, скорей бы родить!..

Тяжело, на предпоследнем месяце тяжело. Живот становится привычным, не верится, что когда-то его не было и скоро не будет, он привычно давит до еды — непонятно, хочу ли есть, привычно — после еды, скорей прошли бы первые сорок минут после еды, когда она застревает, прижатая животом к позвоночнику… Уже совсем тяжело спать, даже с милым Толей рядом. Никак не ляжешь и не сядешь — живот давит, на боку совсем неудобно — на правом тошнит, на левом — стучит сердце…

Сеня, заметив мой живот и некоторое замешательство при встрече с ним, старался произвести на меня впечатление. Так старался, что через десять минут мне хотелось сказать: «Да, я уже поняла, что зря так критически к тебе отнеслась. Ты — просто замечательный. Не такой, как в кино, но, видимо, добрый дурачок. Только замолчи, пожалуйста!» Но по своей обычной мягкотелости и бесхребетности сидела, кивала, улыбалась и с тоской ждала, когда же придет Антон с режиссером Владиком, мы наметим очередные серии и я упорхну так стремительно из этой цитадели искусства обмана, насколько позволит мне шевелящийся в животе Максим Виноградов. Почему-то с некоторых пор подозрения, что Варькины детские вещи — с бантиками и оборочками — нам не пригодятся, превратились в уверенность. Может быть, виной тому был врач функциональной диагностики, который все намекал мне, что не надо ждать девочку, а надо ждать мальчика…