Для этого он заранее узнает, когда Ольги нет на месте, и приходит ко мне на работу.
— Я зарублюсь? — спрашивает он, кивая на монитор.
— Зарубайся, — соглашаюсь я.
— Нет, ты мне включи.
— Все включено. Войди в файл «Программы», найди игры…
— Ларчик, ну что тебе трудно самой все сделать? А вдруг я нажму что–нибудь не то.
— Ничего, я все поправлю.
Николаша кладет на стол передо мной шоколадку. Он знает мои вкусы: горький, пористый шоколад с миндалем.
— Ладно, темнота, — сдаюсь я, — включу тебе твою игру».
— Скажи, Киреева, сколько денег тебе нужно для счастья? — врывается в мои размышления голос подруги… Пардон, шефиня, подруга — вне работы. Тот самый вопрос, что задавал Остап Бендер Шуре Балаганову.
— Для сиюминутного счастья или долговременного?
— Для того и другого, — уточняет Ольга Остаповна, то бишь Ольга Александровна.
— Для первого — три тысячи деревянных. Для второго — десять штук баксов.
— Не хило! Я имею в виду, второе. А на сиюминутном ты не продешевила?
— Отнюдь! — Почему–то Ольга злится, когда я употребляю это слово. «Скажи еще, с совершеннейшим к вам почтением!» — возмущается она. Но сейчас я даже повторяю: — Отнюдь. Раздать долги, купить босоножки — и счастливее меня не будет человека. Целый месяц!
— Ты же недавно покупала босоножки.
— Вспомнила бабка, как девкой была! В прошлом сезоне. Для женщины главное — обуть ноги. Это как для мужчины — автомобиль.
— Мне никогда не понять твоего ассоциативного, как ты говоришь, мышления, — жалуется президент компании «Каола». — Босоножки, автомобиль, счастье…
— А с какой стати ты задаешь мне вопросы о деньгах?
— С такой, что, возможно, в середине июня, через две с небольшим недели, нам на счет упадет некая очень впечатляющая сумма…
— В середине июня, ты сказала? А сейчас у нас что?
— У нас — конец мая! — Ольга с подозрением смотрит на меня: — Ты не колешься? Анашу не куришь?
— У меня такое впечатление, будто я что–то важное забыла, — медленно произношу я, не обращая внимания на шефские подначки. — Что–то очень личное…
— Я знаю, — говорит Олька, — ты собиралась дать под зад коленом своему газетному писаке!
Не пойму, почему мой бойфренд вызывает у нее такую моральную аллергию. Мужик как мужик. Понятно, не качок и грудная клетка узковата, зато мозгов вполне достаточно, чтобы общение с ним было интересным, плюс характер легкий… Не пойму, кого я уговариваю, себя или мою подругу?
— Чем тебе не глянулся бедный Дольский?
— Я не люблю халявщиков: ни мужчин, ни женщин!
— Николка не халявщик, — протестую я. — Он просто не умеет делать деньги.
— Он не умеет думать. Искать выход. Вообще напрягаться. Раньше за него думала мама, теперь — Лариса Киреева. Как удобно! По–моему, у тебя гипертрофированный материнский инстинкт.
— Ты хочешь сказать, что он меня не любит, а лишь пользуется?
— Ха, любовь! Так я и поверила. Мы еще в институте говорили: «Любовь придумали мужчины, чтоб бабам деньги не платить!»
И тут я на нее, обижаюсь. Всерьез. Она считает, что уж если спишь с мужиком без любви, то надо хоть что–то за это получать. То есть она вовсе не имела в виду, что мужчина должен платить деньги. Но наверняка должен делать дорогие подарки, возить на хорошей машине. Словом, создавать женщине максимальный комфорт. А поскольку у меня ничего такого не было, значит, по ее мнению, я — лох.
Подруга вслух этого не сказала, но по лицу ее, слава Богу, я научилась читать. А мне, например, ее Лева вовсе не нравится. Но у меня и в мыслях не было говорить Ольке об этом. Еще древние греки предупреждали, что о вкусах не спорят. А наши предки добавляли: кому поп, кому попадья, а кому и попова дочка. Так что пусть оставит моего Николашу в покое!
В запале, вздыбив от возмущения свои мозги, я наконец вспоминаю то, что забыла. Я забыла, что двадцать восьмого мая истекает шестимесячный срок завещания, после чего я могу вступать в права наследования. Иными словами, получить в свою собственность некий дом в глубокой провинции, оставленный мне умершей теткой.
Ольга шутит, что я могла бы оформить его на себя и наезжать туда в отпуск. Или однажды провести там медовый месяц… Но по привычке говорить всякие непристойности Олька поправляется, что я могла бы проводить там все свои медовые месяцы. Ну не гадюка ли?
Мы обе знаем, что об этом не может быть и речи. В отпуск, наверное, ближе на Канары поехать, чем в ту глушь. И дом этот ведь выгодно не продашь. Кто такую рухлядь купит? Разве что под сарай возьмет. И отказаться неудобно, тетка отдала мне все, что у нее было. Неужели я окажусь такой неблагодарной свиньей?
Ко всему прочему, нынче моя очередь ехать в Италию — подбивать бабки с Серджио и потихоньку готовить его к мысли, что наше успешное сотрудничество скоро закончится. Одна израильская фирма — с подачи Ольгиного Левчика — предлагает нам ту же оргтехнику, но на пятнадцать процентов дешевле. Кто умный откажется?
Может, я зря гоню пургу? Так ли уж долго вступать в это самое наследство? Смотаюсь туда–сюда и в Италию успею съездить. Ольга сейчас раскричится. Она еще месяц назад говорила: «Постарайся ко времени своего отъезда подогнать все дела».
А пока… Я ведь обижена на нее или нет?
— Мне срочно нужен отпуск, — говорю я безо всякого выражения: пусть гадает, в чем дело, раз она такая всезнающая!
— Отпуск. Без содержания? — нарочито строго уточняет шефиня; она номинальный руководитель, потому что соучредителями мы выступаем в равной мере и даже право подписи на документах имеем обе.
— Можно и без содержания, — равнодушно пожимаю я плечами.
— Вы меня удивляете, Киреева. Я вам начальник или где?
Олька нарочно дурачится. Она всегда старается сгладить отношения, когда я вот так, по ее мнению, надуваюсь.
— Могут у меня быть личные интересы или с кем? — отвечаю я в том же тоне; мы с ней частенько коверкаем язык. Прикалываемся. — В конце концов, мне давно пора вступать в наследство, а из–за вашей работы я могу прокуковать свое поместье!
В принципе прокуковать — слишком громко сказано. Говорят, я еще три года могу думать, вступать или не вступать, но моя подруга считает, что дом и так слишком долго стоит бесхозный, так что в конце концов я могу приехать лишь к куче мусора.
Злиться на Ольгу бесполезно. Она уже и забыла о своем выступлении в мой адрес. А напомни ей, скажет, что я злопамятная. Она и продолжает болтать со мной как ни в чем не бывало.
— Ну как на тебя не орать! Ты, конечно, о завещании и думать забыла. Уже решила, что дом этот ничего не стоит, вот и относишься к своему наследству спустя рукава.
— О чем тут говорить! Мне нужно максимум три дня: день на оформление, день на продажу наследства и день на поездку туда и обратно. А через неделю и в Италию полечу.
— После продажи поместья у тебя хоть на ресторан–то останется?
— На какой ресторан? — Я делаю вид, что не понимаю ее намека.
— А обмыть?
— Вот ты какая! Хочешь, чтобы я прогуляла и пропила наследство, едва успев его получить?
— Хорошо, уговорила: если денег не хватит, я добавлю. Из кассы взаимопомощи.
Есть у нас такая касса. На черный день. Мы держим в сейфе коробку из–под обуви, куда складываем свои незапланированные доходы.
Раньше, говорят, такие кассы существовали на предприятиях, и кто хотел, с каждой зарплаты вносил туда какие–то деньги. Как в сберкассу. Только процент не шел. Зато в случае необходимости можно было взять из нее приличную сумму, а потом постепенно отдавать.
У нас, конечно, механизмы совсем другие, но поскольку Ольгой всегда владела идея «черного дня», то и я этому подчинилась. В эту нашу кассу все время что–то капало, но шефиня не говорила мне, что это за сумма. Боялась, мне понадобится что–то купить и я в нее залезу? В таком случае ее боязнь черного дня становится манией. Я получаю вполне достаточно, чтобы решать все свои проблемы с помощью ежемесячного заработка. Так что до сего времени ни разу брать оттуда деньги нам не приходилось.
