— Ты знаешь? — спросил Джонни. Его голос звучал напряженно. — И мы больше никогда не будем жить в этом доме все вместе?

Нежно и грустно я ответила:

— Вероятно, нет.

— Это гадко! — закричал Джонни и снова начал вырываться. Я крепко обхватила сына руками и продолжала держать его в объятьях, хоть он и пытался освободиться от них. В конце концов, он перестал бороться со мной и стал всхлипывать.

Хоть мое сердце и разрывалось от горя, я по-прежнему сильно прижимала сына к своей груди. Я начала тихо убаюкивать его, как делала, когда он был совсем маленьким.

— Поплачь, Джонни, — прошептала я. — Ты можешь плакать, когда захочешь. Я не стану тебя от этого меньше любить.

Я думаю, он заплакал бы и без моего разрешения. Увидев его слезы, я сказала:

— Чувствовать себя несчастным, испытывать злобу, смятение и страх — вполне естественно.

— Папа разозлится, если узнает об этом, — с надрывом проговорил Джонни.

— Не разозлится. Он и сам часто испытывает подобные чувства. Только не признается в этом. Но все скоро изменится к лучшему, Джонни.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Откуда?

И мой ответ, прозвучавший еще тверже, чем предыдущий, успокоил Джонни:

— Я просто знаю.

И я правда это знала. Я уложила его в постель и пожелала спокойной ночи, а потом поцеловала на ночь Кикит, села в машину и уехала. Вернувшись на маяк, я задумалась над тем, что все могло сложиться совсем не так, как мы рассчитывали, и внезапно мне самой понадобилось утешение. Я подняла трубку, чтобы набрать номер Броди, но не услышала гудка. Я нажала на кнопку.

— Алло! — снова нажала. — Алло!

— Клер?

Я не узнала голос сестры.

— Ты должна приехать, Клер. Мама в коме. И врачи не знают, сколько она протянет.

На этот раз Рона не преувеличивала. Когда в воскресенье утром я прямо из аэропорта примчалась в больницу, то обнаружила, что врачи разделяют пессимизм сестры. До последнего момента ничто не предвещало трагедии. Конни впала в кому незаметно, и у нее просто не хватало сил выйти из нее.

Рона выглядела опустошенной. Звонок доктора застал ее в постели, она надела теплый свитер, собрала волосы в хвост и примчалась в больницу, где и провела всю ночь. Когда я приехала, она стояла рядом с Конни, держась за спинку ее кровати.

— Слава Богу, — выдохнула она. — Я была уверена, что она умрет у меня на глазах. Самое ужасное, что она не успела и слова сказать. Как ты думаешь, мама знает, что я провела с ней всю ночь?

Я стояла в дверях палаты, не решаясь войти. Смерть витала в воздухе. Раньше я, наверное, сумела бы встретить мамину смерть как неизбежность. Сейчас силы мои были на исходе. Я чувствовала себя слабой и напуганной. И совершенно не была уверена, хотела ли видеть маму в таком состоянии.

Ее тело практически не различалось на постели. Бледная, безжизненная кожа Конни сливалась по цвету с простыней. Я знала, что мама покидает нас, и у меня от ужаса сжимался желудок, точно так же как и в детстве, когда она уходила каждое утро, чтобы вернуться поздно ночью. Но на этом все сходство заканчивалось. Я уже давно не ребенок, а мама уходила навсегда.

— Клер?

С огромным усилием я оторвала взгляд от Конни и перевела его на Рону.

— С тобой все в порядке? — испуганно спросила сестра.

Я судорожно глотнула и кивнула.

— Только трясет немного. — Я заставила себя пройти в палату, подошла к кровати и склонилась над ней. — Привет, мам. Я с тобой. Посмотри, я приехала даже раньше, чем обещала. — На последнем слове мой голос сорвался. Ее бледное восковое лицо пугало меня. И хоть я прекрасно знала, что она находится на грани смерти и уже очень давно не похожа на себя, я хотела видеть ее прежнее красивое лицо. — Мама? — мягко позвала я. Постояв пару секунд в нерешительности, я накрыла ее руки своей ладонью и нежно сжала их. — Мама? — Она не отвечала. Я сжала ее ладони еще раз. — Мама?

— Врачи говорят, что надо разговаривать с ней, — прошептала мне на ухо Рона. Она тесно прижалась ко мне, что раньше несомненно вызвало бы чувство неловкости, но теперь мне нужна была поддержка. Честно говоря, я никогда не думала, что Рона может поддержать меня. Но я еще ни разу не чувствовала себя такой слабой. — Они предполагают, что мама может нас слышать, — продолжала шептать Рона, — поэтому я рассказываю ей обо всем, что делаю, чтобы доставить ей удовольствие, но она не кивает, не улыбается, даже не открывает глаз, чтобы посмотреть на меня. Она обычно так многозначительно на меня смотрела. Одним своим взглядом ясно давала понять, что ей не по душе все, что я делаю. — И Рона обратилась к Конни громким умоляющим голосом: — Ну, давай же, мама. Посмотри на меня. Я прошу тебя.

Я сжала запястье сестры. Потом нащупала спинку кровати и схватилась за нее.

— Я звонила маме вчера утром. И она очень бодро со мной разговаривала. Как она провела день?

— Меня не было утром. Возможно, это ее расстроило. Но я провела тут все время после обеда, читала ей «Ярмарку тщеславия». Уж не такая я ужасная дочь.

— Никто никогда не утверждал ничего подобного.

— Возможно, просто не в таких выражениях.

Мы замолчали. Я не могла оторвать глаз от лица Конни. Отпечаток смерти лежал на запавших глазах, на ввалившихся щеках. И только слабый писк аппарата нарушал царившую тишину и говорил о том, что мама еще жива.

Медсестра заходила и выходила дважды. Мы даже не пошевелились.

— Она выглядит такой бледной, — наконец прошептала я. — Жаль, что я не знаю, слышит ли она нас.

— А что бы ты сказала, если бы точно знала, что слышит?

— Я рассказала бы ей про цирк.

Я помолчала, а потом так и сделала. Я рассказала ей о львах, лошадях и слонах. Рассказала, как переживала за акробатов и смеялась над клоунами. О сахарной вате и фиолетовом крокодиле, которого купила Кикит. В конце я обратилась к Роне:

— Хороший цирк. Маме бы понравился.

— Она ненавидит запах животных.

— Она не знает, как они пахнут.

— Что?

— Она никогда не была в цирке.

— Никогда?

Я покачала головой, и Рона заметила:

— Забавно. А я думала, что была.

Мы немного помолчали, а потом снова заговорили с мамой. Немного погодя Рона вышла, а я осталась дежурить одна. Я тихо шептала, звала Конни по имени, дотрагивалась до ее руки. Я ожидала, что Рона воспользуется моим присутствием и отдохнет, но она вернулась уже через десять минут с двумя чашками кофе для нас обеих.

Мы выпили кофе в полном молчании, выбросили чашки в мусорное ведро и стояли, тесно прижавшись друг к другу. Неловкость ушла. Мы были одной семьей, а все остальные чувства и эмоции перед лицом смерти стали вдруг такими мелкими и незначительными.

— Как дела дома? — шепотом спросила Рона.

— Отвратительно, — также шепотом ответила я.

— Не хочешь ей рассказать?

— Хочу, но не буду.

— Возможно, это приведет ее в чувство. Шок выведет ее из комы, знаешь, такое случается.

Рона очень напугала меня, когда внезапно повысила голос.

— Мама? Ты слышишь меня, мама? Клер тут. Она прилетела, чтобы повидать тебя. Проснись и поговори с ней. А со мной все в порядке, правда.

Конни не подавала признаков жизни.

Рона повернулась ко мне:

— Она до сих пор со мной воюет, не открывает глаз мне назло.

— Может, мы ведем себя неправильно, — предположила я. — Доктор говорит, что мы должны успокоить ее и убедить, что она может нас покинуть.

Рона выглядела потрясенной.

— Он и мне говорил то же самое, но я не в состоянии сказать матери, что она может умереть.

— А мы и не станем этого делать. Мы всего лишь скажем, что ей не обязательно так держаться за жизнь и мучить себя, если она устала. Надо быть милосердными.

— Но мама нужна мне. Я хочу, чтобы она проснулась. Мне столько всего надо ей рассказать.