— Ладно, — говорю, — отъедем только подальше от Лукинского. А пока купаться давай!

Мы подъехали ближе к правому берегу, где все еще была отчетливо заметна струя суйдинской чистой воды, быстро разделись и прямо с лодки прыгнули разом в воду.

Это было очаровательное купание. Мы с Федей разыгрались в воде, как маленькие мальчики, и наперегонки плавали, и ныряли, и песок со дна доставали. Пробовали даже в воде топить друг друга. А наша лодка, слегка покачиваясь, спокойно плыла себе по течению то носом, то кормой вперед.

Когда мы, наконец, усталые и озябшие до синевы, взобрались снова в лодку и оделись, Лукинское осталось далеко позади.

А голод все сильнее и сильнее давал себя знать, и мы решили сделать остановку и пообедать. Пристали к берегу, развели костер, вскипятили чайник и сварили в котелке кашу. Сперва хотели здесь же на берегу и пообедать, но место нам попалось неуютное, да и времени терять не хотелось. Мы залили костер, захватили с собой в лодку чайник и кашу, оттолкнулись от берега, и нас снова понесло по течению. А мы удобно расположились в лодке и принялись за еду.

Оказалось, что обедать в лодке на ходу очень приятно, — во-первых, необычно, а во-вторых, даже удобно. Мы с Федей уселись прямо на слань по обе стороны средней скамейки, которая служила нам столом, наелись пшенной каши с маслом и напились чаю с пирожками.

Обед вышел у нас веселый. Каша чуть-чуть горьковатая, припахивающая слегка дымком, и сладкий чай на чистой суйдинской воде, которую предусмотрительный Федя не забыл захватить с собой сразу после купания, показались нам очень вкусными. А самое главное — на душе у нас было легко и беззаботно. Ведь мы сделали все, что могли, чтобы выручить Петруся, а если оказалось, что он сумел обойтись и без нашей помощи, — тем лучше! И за обедом мы болтали и смеялись.

А лодку нашу несло и несло себе по течению. И казалось, что золотые песчаные отмели и косы, зеленый кудрявый ивняк за ними и сумрачная стена старого тихого бора, тянувшегося по левому берегу, — все это медленно плывет мимо нас, а мы и над нами солнце в небе стоим неподвижно.

Мы устроились в лодке поудобнее — Федя уселся на корме с веслом в руках, которым он только изредка лениво шевелил в воде, а я полулежал на наших мягких тючках, облокотившись на скамейку, в блаженном состоянии полусна, полубодрствования и рассеянно глядел на то, что было у меня перед глазами.

Вот на песчаной косе выстроились в ряд мальчишки в разноцветных рубашонках. Должно быть, пришли купаться, увидали нас и заинтересовались. Кричат нам что-то и машут руками. Вот стадо коров забрело в реку. Понурив рогатые головы, коровы стоят по брюхо в воде и все до одной, как по заказу, обмахиваются хвостами. С шипением и плеском совсем близко от нас проходит встречный пароход с караваном тяжелонагруженных судов. «Доброжелатель», читаю я полукруглую надпись на кожухе колеса и лениво думаю: «Что за глупое название, разве может пароход желать чего-нибудь?»

А на пароходе своя жизнь. Матрос на корме обтесывает топором какое-то бревно. Бородатый капитан в жилетке и в рубахе навыпуск стоит на мостике. Прикрываясь рукой от солнца, он смотрит не вперед, а назад, на свой караван, тяжело ползущий за пароходом. В другой руке у него наготове сияющий медный рупор. Женщина, со сбившимся с головы платком, стирает на обносе в корыте белье, а подле нее стоит крохотная беловолосая девчушка. Она с серьезным вниманием смотрит на нашу лодку.

Все это, как сонное видение, проплыло перед моими глазами и внезапно исчезло — я заснул по-настоящему и проспал до самого Махнова.

Меня разбудил хриплый, как будто задыхающийся гудок Махновского завода. Наша лодка плыла как раз против старинного приземистого, угрюмого с виду здания с невысокой, но толстой, как башня, четырехгранной трубой. Неподалеку виднелась пристань, полная народу. Народу было много и на берегу. Очевидно, пароход сверху еще не приходил, и его ждали.

Федя все так же сидел на корме и, слегка подгребая веслом, направлял лодку.

— Поспал? — спросил он меня, улыбаясь.

— Немножко вздремнул. А ведь уже пять часов, Махновский завод всегда в пять часов свистит. А «Северянина» все еще нет.

— Опаздывает, должно быть!

— А знаешь что, Федя? Мы, может быть, скорее его в Людец придем… Петруся там увидим… Давай, поднажмем!

— Давай попробуем!

Я взялся за весла и принялся грести, что было сил. Федя стал помогать мне и так крепко нажимал на правильное весло, что даже покраснел весь от натуги. Наша лодка, как подстегнутая, быстро-быстро понеслась по течению.

От Махнова до Людца по реке считалось с небольшим десять верст.

Мы проехали уже больше половины этого пути, когда «Северянин», наконец, обогнал нас. Весь белый, издали такой щеголеватый и блестящий, как новая игрушка, он пробежал мимо нас, высоко взметнул и закачал на волнах нашу лодку и далеко впереди скрылся за мысом.

С досадой я бросил весла и сказал:

— Ну, теперь его не догонишь! А все шаланда проклятая, не провозись мы из-за нее, теперь бы уже в Людце были.

Федя сменил меня на веслах, а я на корму пересел. Скоро мы обогнули мыс.

Длинное прямое речное плёсо открылось вдруг перед нами. Далеко впереди отчетливо был виден Людец: белая церковь, большой сад подле нее и ряды вытянувшихся по берегу домиков. Маленький игрушечный «Северянин» виднелся посредине реки, как раз против Людца. Вот над ним взвился белый клубочек пара, и вскоре долетел до нас знакомый, слегка завывающий свисток. «Северянин» вызывал лодку.

— Попадет ли Петрусь на пароход? — сказал Федя. — Как, по-твоему, Шурик? Попадет?

— А ты так и думаешь, что Петрусь обязательно здесь?

— Думаю. Больше ему негде быть!

Мы бросили весла и принялись глядеть во все глаза на «Северянина». Вот к нему подползла маленькая, чуть заметная лодка, ну, просто как черная точка какая-то. На минутку она слилась с пароходом, а потом снова отделилась и поползла к берегу. Вот и все, что мы сумели разглядеть.

Впрочем, показалось нам, что как будто, когда «Северянин» уже прошел Людец, он еще раз останавливался верстах в двух ниже. Но так или иначе, а вопрос о Петрусе остался нерешенным.

Через полчаса мы были уже на месте, у высокого людецкого берега, прямо против бутузовского дома. Молодой, свежий, густо разросшийся садик, ярко освещенный вечерним солнцем, спускался по крутому береговому склону до самого «запеска» — неширокой песчаной полосы, протянувшейся внизу вдоль всего берега.

Сверху из зелени тремя небольшими окнами прямо смотрел на реку давно знакомый и милый мне бутузовский дом, всегда такой уютный и гостеприимный.

Мы с Федей вытащили лодку на песок, прикрутили ее цепью к колышку и принялись выгружать наши пожитки.

Знакомый голос послышался вдруг неподалеку:

— А-а-а! Молодчики, голубчики, из города приехали! На собственном судне! Мало им, видно, в Людце лодок-то показалось!

Мы оглянулись. Ну, конечно, это он, Яков Иванович. Только почему же он здесь, в Людце, а не у себя?

Яков Иванович еще не старый, но с большой лысиной на непокрытой голове и сильной проседью в бороде, в линялой розовой ситцевой рубахе и в опорках на босую ногу, шел к нам по запеску с самым добродушным и приветливым видом. Яков Иванович, мой старый знакомец, людецкий крестьянин, был бакенщик. Он, как говорили про него в Людце, «сидел на бакенах» верстах в двух ниже Людца, на другом берегу Сны. Здесь у него стояла «будка» — маленький бревенчатый домик в одно окно. В нем он жил до глубокой осени и за бакенами присматривал.

Каждый раз, как я приезжал в Людец, я бывал у него вместе с Шуркой и другими ребятами, и часто мы проводили возле будки целые дни и даже ночи.

— Ну, здравствуйте, здравствуйте, — сказал Яков Иванович. — Да, никак, вы с товарами приехали. Поклажи-то у вас больно много. Али торговать в Людце думаете? — и Яков Иванович сам же громко и от души рассмеялся на свою шутку.