Вдруг говорит мой бородатый знакомый:

— Видно, тебя капитан Бутузов с нами взял? Куда же ты это едешь? — а сам ко мне и лица не поворачивает, все вперед глядит.

Удивился я. Оказывается, он меня заметил, узнал, хоть и не глядит по сторонам и глаза бровями завесил. Разговорились мы ним. Оказалось, что он лоцман, а парень молодой — его помощник, штурвальный. Стал я их обо всем, что кругом видно, расспрашивать, а им, вероятно, скучно было. Они тоже меня спрашивать стали — кто такой, зачем в Людец еду, надолго ли… Только помощник капитана в разговор не вмешался, но и он к нему прислушивался. А мы обо всем говорили, меня все интересовало. Речку какую-то проехали, я спрашиваю, как ее зовут, бакены стоят, красные и белые, я о них спрашиваю, для чего они поставлены, что означают; село на берегу показалось, я о селе спрашиваю, пароход с караваном судов встретился — и о нем спрашиваю: куда идет, чем суда нагружены…

А время все идет да идет незаметно.

Постояли несколько минут у пристани близ завода с высокой, как башня, трубой. Деревню какую-то на правом берегу прошли, за ней лес начался, а слева вдруг открылась широкая даль лугов, а среди них тут и там вода блестит.

— А вот и Людец видно, — говорит лоцман и показывает рукой куда-то в луга. Смотрю, верно, совсем в стороне от реки виднеется село в. самой глубине лугов — церковь белеет, возле нее не то роща, не то сад большой и домики толпой стоят.

— Как же так, — говорю, — Людец ведь на реке стоит, а это село совсем в стороне от реки.

— Да он на реке и стоит. Это Сна так обманывает. Тут по сухому-то пути до Людца пяти верст не будет, а по реке и все девять. Берег-то Сны, вот он! Гляди, какие она петли делает!

Прошли еще версты четыре, а Людец нисколько ближе не стал, все так же в стороне виднеется.

Слева показалась какая-то река небольшая, в Сну впадает. Спрашиваю лоцмана: какая это река.

— А это, — говорит, — Прорва. Да она не настоящая река-то, а так себе, проток. Видишь, вон там словно как озеро блестит — это Глухая Сна, старая река, староречье, значит. Прорва-то и соединяет Глухую Сну с нынешней. Раньше, говорят, тут ложок был просто, а однажды весной в полую воду его и размыло, прорвало, значит. Вот она Прорвой и называется.

Так вот она, думаю, эта самая Прорва, с которой Матвей Иванович приносит своих удивительных щук и окуней! Только совсем я ее не такой себе представлял. С парохода-то она уж очень невзрачная. Да полно, та ли это Прорва?

— А что, — спрашиваю, — рыба в Прорве есть?

— Рыбы тут много! Щуки, окуни, ерши, караси. Большие!

Нет, пожалуй, та самая Прорва!

В это время пароход вышел из-за мыса. И то село, которое я еще недавно издали рассматривал, вдруг совсем близко оказалось. А лоцман говорит:

— А вот и Людец наш!

— А где приставать будем? — спрашиваю.

— Приставать мы здесь не будем. Здесь и пристани нет.

— Не будем приставать? А как же я в Людец попаду?

— Лодку высвищем. Перевозчик лодку подаст к пароходу. В нее и сядешь, а он на берег тебя доставит. А сейчас ты иди-ка собирай свои пожитки да на корму выходи. Да Катерине Васильевне скажи, что к Людцу подходим, а то она опять опоздает.

Мне немножко жаль стало, что путешествие мое так скоро кончилось, но и Людец меня интересовал. Попрощался я с лоцманом и штурвальным и побежал в каюту.

Капитан спал еще, а Екатерина Васильевна сидела у столика и шила что-то. Сказал я ей, что Людец близко. Екатерина Васильевна заторопилась.

— Ах, — говорит, — дошить я не успела! Мне немного осталось. Ты иди на корму, а я сейчас, сейчас приду.

В это время загудел над нами свисток, какой-то особенный: ту! ту! ту! ту-ту! ту!

— Уж лодку свистят, — говорит Екатерина Васильевна, — иди же на корму! А я сейчас, сейчас… Только вот петлю домечу.

Захватил я свой чемоданчик, удилища и вышел на корму. Смотрю, уж мы против села идем, а впереди от перевоза к нам наперерез плывет лодка. А пароход идет, ходу не убавляет.

Только, когда лодка чуть не к самому носу парохода подошла, колеса замедлили свое движение, а потом и совсем остановились. В этот момент лодка вдруг у самой кормы появилась. Перевозчик в красной линялой рубахе бросил вдруг весла, шагнул на нос лодки и ухватился за цепь, которая нарочно для этого прикрепляется вокруг кормы парохода.

Матрос с парохода придержал лодку багром, а другой матрос одновременно спустил в нее лесенку железную с перильцами, — она пришлась в серединку лодки, — и говорит:

— Ну, кто в Людце сходит, садись!

Останется, думаю, Екатерина Васильевна! И стою. В лодку спустились каких-то два пассажира, а я все стою. Матрос спрашивает:

— А ты, мальчик, что же? Боишься, что ли?

— Нет, — говорю, — Екатерину Васильевну жду! — А в это время как раз и она на корму прибежала с корзиной своей и пакетиками. А уж сверху, с палубы кричат:

— Скоро ли там? Что пароход задерживаете?

Уселись, наконец, все в лодку. Лесенку подняли, пароход зашумел колесами и стал быстро уменьшаться, и вот уж он далеко от нас ушел, а мы на средине большой реки качаемся на поднятых пароходом волнах.

На берегу нас встретили три маленькие девочки Екатерины Васильевны.

Поздоровалась мать с ними и говорит:

— Ну, вот я гостя вам привезла!

Девочки уставились на меня, а я почему-то сконфузился.

А Екатерина Васильевна спрашивает:

— А Шурка где же?

— Он в лес ушел с ребятами, за удочками! Как пообедали, он и ушел! — тоненьким голоском сказала Верочка, высокая худенькая девочка лет семи.

Пошли по сыпучему желтому чистому песку, который покрывал берег до самой воды. Даже ноги в нем слегка вязли, и идти было тяжело.

Вдоль берега за высоким сплошным забором тянулся большой, весь густо заросший, старый сад.

Только прошли мы старый сад, за ним другой, молоденький, по крутому береговому склону рассажен, а на самом верху среди молодых деревцов стоит дом, такой веселый с виду, приветливый.

— Вот и наш дом! — говорит Екатерина Васильевна.

Вошли мы в маленькую калиточку возле бани, поднялись по крутой дорожке вверх. Задняя половина дома оказалась в два этажа. Окна в нижнем этаже совсем близко к земле. А за домом — двор, большой, с разными сарайчиками и амбарчиками. Вошли в дом, прошли большую светлую переднюю и оказались в столовой. Екатерина Васильевна вдруг заторопилась и говорит девочкам:

— Ну, вы занимайте гостя, а я пойду!..

Захватила свою корзину, узелки и ушла куда-то в заднюю половину дома.

Остался я с девочками. А мне раньше с девочками совсем не приходилось встречаться. Школы тогда были для мальчиков и девочек отдельные, а в домах, где есть девочки, бывать мне не приходилось. Поэтому, о чем с ними говорить, я совсем не знал. Стою возле своего чемоданчика и на них гляжу, а они — на меня. Наконец, Верочка спрашивает:

— Это твой чемодан?

— Мой, — говорю.

— А палки эти тоже твои?

— Мои, только это не палки, а удочки!

— А у Шурки удочки не такие.

На этом наш разговор и кончился. Стоим и молчим. Потом девочки переглянулись между собой, хихикнули обе и убежали куда-то. А я один остался. Сижу.

Окна в комнате все цветами заставлены. Над дверями портрет какого-то генерала с неестественно перетянутой талией. Большие стенные часы громко тикают. А под потолком мухи жужжат. Много мух! Скучно мне стало.

Вышел я в переднюю, оттуда на двор и в садик перед домом и лег на траву.

Вид передо мной чудесный! Прямо — река, широкая, спокойная, как стекло, гладкая. За ней безграничные зеленые луга. Только на самом горизонте видна зубчатая полоска леса да село какое-то. Среди лугов тут и там вода блестит, а около села как будто целое большое озеро. Ага, думаю, это та самая Глухая Сна, что я с парохода видел. А Прорвы не видно…