Ну да, они по большей части черны, как галки, и худы, как палки. Но, спеша на работу через город, похожий на декорации к старой опере, целые поколения парижанок впитывают из этой величавой архитектуры ее обаяние и шарм. Происходит ненавязчивое обучение чувству вкуса, вот что происходит ежедневно. Пусть моделей завозят во Францию из Соединенных Штатов, но у французских female есть присущее только им обаяние культуры. Они – как тщательно выведенный сорт цветов, не ярких, не пышных, но удивительно пропорциональных и стильных.

…Зима с 1974 на 1975 год. Я иду через холм Сан-Николо к собору Святого Петра. Раннее утро. Проснулись и перекликаются птицы, холодное солнце полизывает кроны деревьев и статуи. Я иду, юный, длинноволосый парень в кожаном пальто, и улыбаюсь. Моя молодая блистательная жена осталась спящей в холодной каморке, а я спешу в Ватикан, в собор. Предвкушаю, как войду и сразу справа увижу «Пьету» Микеланджело, израненную, с красным лучом, преграждающим путь злоумышленникам. В тот год безумец напал на Пьету с молотком, и она была изранена… Из собора Святого Петра я выходил, чтобы побродить по улицам Ватикана, заглядывал в лавки, торгующие церковной утварью, толкался среди священнослужителей и монахов и опять уходил через холм Сан-Николо…

…Римский университет. Я пришел встретиться с профессором Анжело-Мария Рипеллино и попал в самую гущу боя между студентами и полицией. Советского парня, меня, битва эта привела в экстаз. В дыму слезоточивого газа, получив несколько ударов и тычков, я всё же добрался до кабинета профессора и вручил ему мой текст «Мы – национальный герой», и профессор сказал, что поможет мне. Мы продолжали беседовать под звуки столкновений студентов с полицией. Когда я шел по холодному Риму из университета, мне встретились целых три толпы протестующих серьезно с красными флагами…

…Круглый рынок. Экзотические склизкие животные, кальмары, серебряные рыбки и рыбы, запах овощей сбивает с ног, такой он острый и свежий. Сбивает меня, советского парня из мерзлой России. А еще я голоден, очень голоден. Мы не можем позволить себе мяса. Зато я покупаю зелени, мы едим душераздирающие салаты, в которых много лимона и чеснока. И варим картошку, вновь и вновь картошку. Моя юная жена часто плачет.

…Мы живем за вокзалом, в самом центре холодного Рима – Трастевере. Мы живем в квартире, где еще двенадцать человек. Трое из них абиссинцы. Они работают на консервном заводе. Но однажды их увольняют с консервного завода. Хозяйка квартиры синьора Франческа – жадная женщина. Мы можем мыться только раз в неделю и недолго, как в тюрьме, на телефон надет замок, чтобы мы не звонили. Принимать звонки можно, а нам звонить нельзя. Кроме абиссинцев в квартире живут семь эмигрантов: четверо уехали из Советского Союза, трое удрали уже из Израиля. Обогрев керосиновый. Женщины и дети часто плачут. Семнадцатилетнюю Анну как-то вынимают из петли. У нее желтая кожа, у Анны.

…В Риме всё время взрывают и убивают. Это время «красных бригад» и правого террора. Когда 18 февраля 1975 года мы садимся в самолет компании PANAM лететь в Нью-Йорк, нас высаживают и заставляют опознать наш багаж. В тот день Мара Кагуль, вооруженная автоматом, освободила из тюрьмы Ренато Курчио – своего мужа.

В 1982-м я приехал в Венецию из Парижа с чужим паспортом. Жан-Андрэ – владелец паспорта – был моложе меня на десять лет и выше меня на 7 см. Венеция была мокрой. Я описал путешествие в книге «Смерть современных героев».

…Еще раз я побывал в Венеции на Рождество в 1992 году. И опять проник на территорию Италии незаконно. С группой сербских офицеров, морским путем, ночью выплыв из одного из заливов Адриатики. Почему-то Италия мне всегда доставалась зимней. И я мерз в ней, промерзал до костей. Постоянно нуждался в алкоголе. Морозным, хотя и залитым ослепительным итальянским солнцем, был и Рим в 1974–1975 годах. И в Венеции 1982 года шел снег, прямо в венецианскую мутную воду, и в гондоле было душераздирающе холодно, несмотря на выпитую в большом количестве граппу. Гондольер же, сучий сын, в толстом бушлате с красной рожей ворочал веслом и вспотел от напряжения. Венеция с черного хода, с узких гнилых каналов, напоминала запущенный public toilet. Венеция с Canale Grande была холодным музеем. В нескольких палаццо, которые, я помню, посетил, аристократы жили в трех – четырех комнатах, заваленных сырым тряпьем и заставленных лоснящейся старой мебелью. Помню, что я побывал у старухи-аристократки, славящейся тем, что она давала деньги правым во всей Европе. Я хотел издавать правый журнал. У них у всех были хорватские медсестры, у венецианских аристократов. И обязательно был «батлер» – дворецкий. В палаццо питались скудно, но тарелки были старинными, многовековыми и массивные блюда серебряными. Подымая замечательный ювелирный колпак, батлер обнажал пяток дымящихся картошек и пяток сиротливых маленьких рыбок…

…Моя личная Италия – это целый хаос происшествий, пейзажей, старых и юных лиц. Помню, что у хорватских медсестер были слабые тонкие усики. А когда в начале февраля 1975 года я оказался на пару дней в Неаполе, там была забастовка мусорщиков. Воняло остро и странно больничной карболкой и гниющими, как трупы, фруктами. Власти опасались холеры. Неаполитанские наглые дети бегали в полутьме вдоль залива, а уже закатывалось за пейзаж большое мутное солнце.

Моя личная Италия холодна. Она пахнет кухней синьоры Франчески, лимоном и машинным маслом того катера, на котором я совершил свое последнее по счету путешествие в Италию, в Венецию и обратно.

В Амстердаме у меня был постоянный издатель Joos Kat. Произносится как Еж Кат. Это был высокий, сухой как доска человек, типичный голландец, они все как доски. Издательство его называлось «Народная библиотека». В общей сложности он издал четыре мои книги. Последняя по времени вышла двадцать лет назад и называлась «De Kus Van de Kakkerlak» – «Поцелуй таракана». Таким образом, Kakkerlak – это «таракан» по-голландски.

В Амстердам я повадился ездить на выход каждой из книг, следовательно, в общей сложности я побывал там четыре раза. Ездить было просто, садишься в поезд на Gare du Nord – на Северном вокзале в Париже. Откупоришь бутылку пива, пока выпьешь, а уже и Бельгия за окном, а вот и Нидерланды за окном, они же Holland, полая земля, так я их неточно переводил. После первой такой поездки, помню, подвиги Наполеона и Гитлера уменьшились для меня в размерах. Покорить эти клочки земли можно в один день.

В Амстердаме Еж Кат обычно приглашал меня в ресторан, раза два или три я подписывал книги невозмутимым голландцам в каких-то сараях, заваленных книгами, но большую часть времени я оставался один. По сути, в Амстердаме мне бывало невыносимо скучно. Первый раз я съездил туда, вдохновленный песней Жака Брейля «Dans lu porte d’Amsterdam…», а в последующие разы и не знаю зачем. Мне чуть-чуть казалось, что в Амстердаме со мной должно что-то произойти чудесное.

Последний раз я приехал в дурном настроении. Причиной была моя невыносимая подруга, это чудовище, Наташа Медведева. Я просто сбежал от нее в очередной раз. В тот год ее любовник-цыган напал на нее с отверткой в руке и изуродовал ей лицо. Меня по подозрению в нападении задержала полиция, потом отпустила, я прибыл в Амстердам в отвратительном душевном неспокойствии.

На вокзальной площади бродили краснокожие индонезийцы, ветер перекатывал пластиковые бутылки из-под кока-колы и яростно трепал большие плакаты с портретом Ван Гога, где он с забинтованным ухом. Плакаты приглашали на юбилейную выставку.

Я подумал, что Ван Гог – брат мой, но что я схожу в отель, брошу сумку и пойду к Северному морю, а не на выставку, мне это нужно.

Северное море на самом деле давно мертво. Там на дне лежат жуткие вещи от Второй мировой и даже иприт с Первой, и растворяются постепенно в морской воде. А из рек Германии ядовитые потоки выносят в море свиной помет с многочисленных свиных ферм по Рейну и Эльбе. В тех же потоках плывут свинец и всякая вредная гадость с германских заводов, самых мощных в Европе и мире. Рыба в Северном море вся в язвах, потреблять ее лучше не надо, но теперь селедочные страны заимели моду резать ее мелко и продавать в консервах или пластике, так что никто не может увидеть ее печальный образ, какой ее вытаскивают из сетей рыбаки и видят рабочие рыбоперерабатывающих заводов, но эти-то не скажут.