В 1992-м я провел в Венеции сутки в сопровождении целой банды военных. Мы приплыли из Далмации, с той стороны Адриатики. Не только нелегалами пробрались мы в город-музей, но и вооруженными. Это было интересное ощущение. Забыть это невозможно. Эти ощущения…

Холоднейший ветер над морем. Ведь там сыро, низко, над морем-то. Конец декабря, лица у всех красные (накануне пили много), заветренные, глаза красные, кисти рук – как лапы у гусей. Кураж в головах, удаль похмелья, презрение к итальянской береговой охране и полиции. Выдаем себя за торговых моряков, одеты похоже, бушлаты, черные шапки. Все дюжие, здоровые, молодые. Я – старше и тоньше всех.

Совершать поступки, которые не позволяет закон, – рафинированное, тончайшее удовольствие. Еще и в этом заключается притягательность преступлений, а не лишь в вульгарной жажде наживы или в пошлом неумении сдержать эмоции. Нарушить закон тянет всех граждан, но только дерзкие нарушают закон. Правды ради сказать также, что легальным путем нас никто никогда бы в Венецию не пустил, сколько бы мы ни клялись в своих благих намерениях. Между тем, намерения действительно были самые легкие, самые глупые даже: заехать в Венецию в ночь на католическую Пасху. К тому же мы декларировали все принадлежность к другой ветви христианства. У нас Пасха позже.

Мы шли, хохоча, подталкивая друг друга, как настоящие грубые парни-матросы, кочегары и палубные матросы, между тем большинство из нас были профессиональные военные, воевавшие третий год! Три капитана были среди нас!

Нас сдувало с Венеции. Мы подкреплялись из фляжек, но, посчитав валюту, вынуждены были войти в тратторию. А там было чудесно хорошо, как детям, проблуждавшим в холодном лесу, войти во дворец. Там пахло, как в пиратских романах: вареными моллюсками, мясом, пролитым вином.

Нам поставили стол. Принесли граппы. Из нас вдруг с дрожью стал выходить холод. Жителям северных стран знакома эта дрожь от выходящего холода. После того как измерз и попал в пышущее помещение…

Венеция одна-единственная сохранилась из пиратских столиц. В Карибском море у пиратов тоже была столица, на острове Тобаго, но от нее и гнилой доски не осталось. А тут столько осталось! Тех, с Тобаго, перевешали после штурма, а венецианцы высокоискусные, хитрецы, умники, зловредные, злонравные, блистательные, были приняты в сообщество нормальных государств, тоже, нужно сказать, преступных, ибо все государства преступны.

И вот пиратские гнезда пляшут вкривь и вкось в ветреные дни вместе с лагуной. Дорогие бутики развратно предлагают свои прелести размякшим туристам. Ординарные люди, недостойные этого города – пиратского гнезда, бродят тут, где можно бродить, и плывут, где нельзя бродить. В прежние времена чужим сюда можно было попасть либо пленником (здесь перегружали пленных для отправки в Алжир, в еще одну пиратскую республику, для продажи в рабство), либо купцом, либо военным – союзником венецианцев. В новые времена все суются, куда туристические агентства зовут либо друзья или родственники рекомендуют. И в этом тягчайшая дисгармония современности, когда ординарные люди попадают в исключительные места, где им не место. От этой дисгармонии всё в мире пошло наперекосяк, всё стало нехорошо.

А я? Венеция приняла меня с чужим паспортом как своего. Она прятала меня в свои мистические тени, ибо она влюблена, я уверен, в авантюристов, в тех, кто приезжает по тайным делам. Ее, как говорят, хлебом не корми – дай пригреть на своей мокрой, старой груди заговорщиков и преступников. Она благоволит таким и лишь сожалеет, что она немолода, ох немолода. Но из-под старого лоскутного одеяла высовывается она по грудь по причине азарта, забыв счастливо, что груди у нее старые и висят…

В Санкт-Петербурге нужно либо готовить заговор против тирана, жить с английским паспортом, как Борис Савинков, встречаться в церквах с агентами-наблюдателями, ряженными в извозчиков и разносчиков, либо переживать гибельную больную страсть с падшей девушкой типа чахоточной Манон Леско или Сони Мармеладовой, ушедшей в проститутки. «Ах, ничего нельзя поделать!» И все рыдают, наслаждаясь сладкими страданиями. К вышеназванным типам поведения располагает в Санкт-Петербурге и гнилая холодная Нева селедочного цвета, река короткая, широкая и энергичная, и знаменитые питерские доходные дома с самой таинственной в мире архитектурой. Входя в двери питерской квартиры, никогда не знаешь, что за дверью – трущобная комнатушка три на три метра, или же тусклый коридорчик в свежей алебастре выведет тебя вдруг в настоящий дворец со многими этажами и бальным залом. В Санкт-и-Петербурге каждая дверь ведет в балетную сказку.

Есть, пожалуй, два с половиной балетных города в мире. Венеция, Санкт-Петербург и центр Парижа – острова. Санкт-и-Петербург – весь загадка, интрига, карнавал, вода, поплескивающая вдруг под балконом, «плюх!» трупа, сброшенного в канал. Современность не умалила, но добавила к зловещей таинственности Санкт-Петербурга: возникающие из тумана совершенно лысые подростки, набрасывающиеся с ножами на южных пришельцев с темными головами; это – настоящее. Но и Средневековье: разве в Венеции не сбрасывали с моста Вздохов зашитых в мешки осужденных? Банды лысых подростков-убийц в ночи – что может более взволновать воображение, если должным образом отрешиться от реалий и вульгарной лексики российского правосудия.

«Санкт-Петербург»… К нему хочется прибавить «граф», граф Санкт-Петербург, так же как граф Сен-Жермен, как маркиз де Сад, как граф Калиостро. Если персонифицировать город, увлекшись моим соблазнительным сравнением, представив его юным развращенным стройным аристократом в парике, из тех, что бегали по пейзажам Сомова или Бенуа, то можно проследить эволюцию. От юного Потемкина (это он потом обрюзг) и стройных братьев Орловых, все с внушительными, лошадиного размера приборами, затянутыми в лосины, до… предлагаю современную сцену. Женщина, скрыв лицо капюшоном черного пальто, пришедшая на свидание к мускулистому жиголо… опрокинутая на кровати, длинные ноги из кружев. Действие происходит в старомодном разваливающемся отеле рядом с Гостиным Двором, цена за номер 1000 (одна тысяча) рублей в сутки. Граф Санкт-Петербург молод. Ему двадцать семь, и он только что вышел из тюрьмы, где сидел за мошенничество… Представим, что такую сцену снял в Петербурге Хельмут Ньютон…

В России мне нравится иностранное. Я был без ума от суровой шинельной строгости Павловского дворца в Гатчине. Там в этом дворце больше германского духа, чем во всей Германии. Если уж мы хотим проникнуться чужим понравившимся нам духом, – мы умеем. От Санкт-и-Петербурга у меня идет кругом голова, как будто я наелся серых тонких грибов, собираемых в ноябре в окрестностях города санкт-петербургскими декадентами. Когда-то я видел такие грибы у одной питерской девочки, она возила их в трогательной аптечной коробочке, но та девочка давно умерла.

С другой питерской девочкой, Наташей Медведевой, я прожил тринадцать лет. Из них двенадцать в Париже и только год в Москве. Наташа Медведева тоже умерла, как и девочка с грибами. С каждой новой моей девочкой я старался приезжать в Санкт-Петербург, бродил там под дождем по Петропавловской крепости и по мостам, заходил в рюмочные, целовался и радовался жизни. А последние годы у меня вдруг обнаружилось, что все мои новые девочки – все из Санкт-Петербурга. В настоящее время я встречаюсь с одной крошкой оттуда, восемнадцати лет. Из Питера, а не из Санкт-Петербурга происходят и мучители русской интеллигенции Владимир Путин и Дмитрий Медведев. Отец Путина, впрочем, из лимиты, он переселился в опустошенный блокадой Ленинград из деревни в Тверской области. А Дмитрий Медведев – сын профессора, видимо, примкнул к чекистской лимите. Эти люди настолько банальны, что я упоминаю их здесь лишь из добросовестности. Скажут с упреком: о Санкт-Петербурге без упоминания Путина и Медведева?! Как можно… Пойдемте дальше…