— Я готов выполнить приказ о наступлении, — продолжал он, — но полагаю долгом своим заявить, что следствием такого наступления будут огромные, невосполнимые потери в людях и боевом снаряжении, и притом — без всякой пользы для дела…

Он маленькой рукой стиснул карандаш, взмахнул им и сокрушенно закончил:

— При наших теперешних средствах, думаю, нам чрезвычайно трудно будет прорвать укрепления противника. Горько это говорить, но как солдат, по долгу службы перед государем моим, обязан сказать всю правду.

Куропаткину возражал Алексеев. И когда он говорил, Брусилова поразило то, что Алексеев в первую очередь старался не обидеть Куропаткина, своего бывшего профессора по академии генерального штаба, и уже затем — не соглашался с ним.

— Не раз уже мы прорывали немецкие линии, — утверждал он. — Не так уж они неприступны, но суть в том, — он грустно посмотрел на Сергея Михайловича, который резко чертил на бумаге треугольники и вписывал в них кружки, — суть в том, что снарядов для артиллерии у нас действительно маловато, и этот недостаток надо во что бы то ни стало пополнить.

Попросил слова Шуваев. Он подчеркнул, что военным министром назначен недавно, но все, что можно, он делает.

— Для легкой артиллерии снарядов дадим сколько надо, — пообещал он, покосившись на царя, который не слушал его, — а вот для тяжелой, — он развел руками, — много дать пока не можем. Рассчитываем получить из-за границы, но когда — неизвестно. А свое отечественное производство скоро наладить не удастся.

Он поклонился и сел.

Царь вопросительно поглядел на Сергея Михайловича.

Великий князь небрежно приподнялся. Видно, что думал он о чем-то совсем постороннем и необходимость говорить отвлекла его.

— О легких снарядах вопрос не стоит, — вяло произнес он, как бы собираясь с мыслями. — Что же касается тяжелых, — он улыбнулся, — с тяжелыми тяжело! Но уверен, и это дело мы наладим. Союзники выручат. А на свою промышленность надежд не питаем. Во всяком случае, этим летом много тяжелых снарядов не дадим.

Он сел и так равнодушно обвел глазами весь зал, будто речь шла не о страшной беде русской армии, почти через два года после начала войны не обеспеченной тяжелыми снарядами, а так, между прочим — о самых обыденных вещах. Царь бездумно чертил карандашом по бумаге. Брусилов встретился взглядом с Клембовским, и тот почти неуловимо пожал плечами — что же делать, сами видите…

После великого князя выступил Эверт. Над столом высилась его грузная фигура, многочисленные ордена украшали его грудь. Толстое лицо хранило выражение глубокой уверенности.

— При создавшемся положении, — говорил он густым басом, — в успех наступления я не верю. Вполне согласен с Алексеем Николаевичем — теперь наступать не следует. Пока не будет достаточно тяжелой артиллерии и снарядов к ней, дал бы бог в обороне удержаться. Что же зря соваться? Не трогают нас пока немцы — и слава господу. А с наступлением, повторяю, надо подождать. Да, подождать!

Брусилов тяжело вздохнул:

«Боже мой!.. И они смеют так говорить в присутствии верховного главнокомандующего!»

Минуту все молчали. Алексеев беспокойно взглянул на царя, и тот, даже не подняв глаз на Брусилова, торопливо сказал:

— Вас, Алексей Алексеевич, прошу высказаться.

По залу пробежал легкий шумок. У Иванова дернулась борода. Великий князь весело улыбнулся: «Задаст им берейтор…»

Брусилов поднялся. Каким одиноким чувствовал он себя здесь! Он заговорил напористо и прямо — как солдат, бросающийся в атаку. Видно было, что он сдерживает себя, и первые фразы поэтому были отрывисты. Он тщательно отбирал слова и опускал те, которые казались ему слишком резкими. И все же то, что он говорил, было прямым вызовом Эверту и Куропаткину.

— Да, тяжелой артиллерии мало, — согласился Брусилов. — Кто может отрицать, что в таком положении наступать трудно. Но полагать, что вообще наступать мы не можем и не должны, — неверно, не могу этому поверить. Не берусь судить о других фронтах, хотя из слов Михаила Васильевича следует, что их обеспечение лучше моего фронта, но я могу наступать даже с теми средствами, которыми располагаю. Не безоружны мы, и если только захотеть, твердо верить в победу и все силы для этого напрячь, — еще раз повторяю и утверждаю, — наступать можно и должно!

Отпив воды из стакана, Брусилов продолжал:

— И еще, — голос его стал мягким, — мы забыли здесь об одном важнейшем факте, имеющем первостепенное значение: мы забыли о нашем русском солдате!

Он заметил гримасу, пробежавшую по лицу Эверта.

— Да, упускаем из виду русского нашего солдата, храбрее которого в мире нет. Он при Полтаве шведов — лучших вояк Европы — бил, ходил с Суворовым не только на турок, а к черту на рога — через Альпы. Он в Берлине был, он со славой воевал всюду, куда его водили, и земли своей нигде не посрамил! Вот его мы со счетов скинули. А я в русского солдата верю. Ничего не требую. Прошу лишь разрешения наступать вместе с другими фронтами. Ведь первая заповедь успеха — сковать противника повсюду, не дать ему маневрировать резервами, вырвать у него инициативу, бить там, где он нас не ожидает. Не выдержит немец, рассыплется…

Легкий румянец выступил на щеках Брусилова, синие глаза его светились ярко и сильно. Он возбужденно переводил взгляд с одного лица на другое, искал сочувствия тому, что говорил. Но царь сидел по-прежнему безмятежно, курил; Алексеев что-то записывал; Эверт зло барабанил пальцами по столу; Куропаткин ежился; Сергей Михайлович смотрел весело, даже чуть подмаргивал Шуваеву — смотри, как он их чешет!.. Иванов низко склонил голову, и только толстая его шея вздрагивала.

Брусилов опять остро почувствовал свое одиночество. Глаза его сделались суровыми.

— Счел долгом изложить свои соображения перед лицом государя и главнокомандующих, — ясным голосом произнес он и обратился к царю: — Прошу разрешения вашего императорского величества на участие вверенного мне фронта в общем наступлении.

У Николая дрогнули губы, и он обернулся к Алексееву. Алексеев как-то нерешительно поднялся. Глаза его были опущены, он перебирал бумаги нервной рукой.

— Здесь были высказаны противоположные мнения относительно возможности нашего наступления, — сказал он. — Но настоящее совещание, по мысли его величества, должно лишь обсудить план уже решенного ставкой наступления, согласованного с нашими союзниками. Несомненно, боевое снабжение наших армий сейчас значительно лучше, чем в прошлом году. Поэтому не могу согласиться с мнениями высокоуважаемых мною Алексея Николаевича и Алексея Ермолаевича о невозможности наступления. Армия накопила много опыта, много сил. Конечно, нужна тщательная подготовка и разумная осторожность.

Алексеев добавил, что ставка не имеет возражений против участия Юго-Западного фронта в наступлении, но просит помнить, что никакого добавочного количества снарядов и людских подкреплений этот фронт не получит.

Эверт не удержался, бросил на Брусилова язвительный взгляд: что, мол, съел?

Брусилов, едва окончил речь Алексеев, порывисто встал. Радость светилась в его глазах.

— Ничего не прошу и не требую, — сказал он звучным голосом. — Особых побед не обещаю. Однако войска будут знать, что работают на общую пользу отечества и облегчают своим братьям ратную страду. Во всяком случае, не позволю противнику оттянуть ни одного стоящего против меня полка, ни одной дивизии. И это уж будет поддержкой другим фронтам.

Он, дружески улыбаясь, взглянул на Эверта и Куропаткина: уж очень хотелось ему в эту большую для него минуту почувствовать их боевыми товарищами. Но Куропаткин суетливо собирал бумаги, уклоняясь от взгляда Брусилова, а Эверт смотрел волком, исподлобья.

— Карьеры ищет… — пробормотал он и тяжело встал. — Ну что же, — с видимым усилием сказал он, — я ведь от наступления не отказывался… Единственно, чего обещать не могу, — так это успеха. Не могу… не уверен…

Он постоял, точно хотел еще что-то сказать, и сел.