Бредов прогонял мучившие его мысли, включал свет и подходил к карте, висевшей на стене. Красная извилистая черта фронта отползла далеко на восток. Уродливым зобом еще выдавался на запад польский мешок, с юга и севера над ним нависали дуги австро-германских армий. Бредову казалось, что в этом месте хищные клыки врага готовы сомкнуться на горле русского фронта. Утром он хватал газету, прочитывал сводки штаба верховного главнокомандующего, с зорким напряжением искал между сухими казенными строками скрытый смысл. Названия деревень и маленьких городков, о которых вскользь упоминалось в сводках, говорили ему больше, чем длинные реляции. Карта неумолимо отмечала крестный путь русского отступления пятнадцатого года. Иногда, в минуты малодушия и душевной усталости, он был готов проклинать свою военную грамотность, готов был завидовать горожанам, с благодушным невежеством принимавшим к сведению все эти перегруппировки русской армии и ее планомерные отходы на новые «стратегически выгодные позиции».

Он пережил несколько хороших часов, когда стало известно, что взят Перемышль. Успехи русских представлялись очень значительными, в газетах печатались бравурные статьи, в обществе говорили о близком разгроме австрийцев. Но прошло немного времени, и выяснилось, что падение Перемышля мало что изменило. Карпатская операция безнадежно затянулась, и скоро пошли зловещие слухи о каком-то прорыве германцев в Галиции.

В эти дни пришел приказ о производстве Бредова в капитаны. Но вспыхнувшая было в нем радость сейчас же погасла. Он с трудом притворялся счастливым, чтобы не огорчить жену, которая с сияющим лицом поднесла ему гимнастерку с новенькими капитанскими погонами. Рано утром уходил из дому и до начала занятий в роте бродил по лесу, близко подходившему к городу. Он решил, что должен как можно скорее уехать на фронт. Хлопоты об этом мало помогали, хотя на фронте была огромная нехватка офицеров. Командир запасного батальона не хотел лишаться хорошего капитана и всячески тормозил отъезд Бредова. Тогда, скрепя сердце, Бредов нависал своей двоюродной сестре, бывшей замужем за полковником генерального штаба Носковым. Ответ пришел через две недели, когда он уже перестал надеяться. Сестра писала, что ее муж заведует отделом в управлении генерал-квартирмейстера ставки верховного главнокомандующего и берется устроить Бредова журналистом управления. Он согласился, немного ошеломленный тем, что будет находиться в самом центре военных событий, откуда легко перевестись в свой полк.

Фибровый чемодан вместил скромный багаж капитана. Он испытал глубокое облегчение, когда сел в поезд. Ровное покачивание вагона баюкало Бредова. Проносились мимо поля, станции, леса.

Он прибыл в Могилев. Щеголеватый поручик с аксельбантами, приехавший тем же поездом, узнав, что Бредову нужно в ставку, вызвался подвезти его на казенном автомобиле.

Бредов с удивлением отметил, что волнуется, подъезжая к ставке. Вспомнил, как ездил в Петербург, как вскоре после этого отправлялся вместе с полком на фронт, как праздничные толпы людей приветствовали солдат и офицеров на станциях. Давно, давно все это было!

Автомобиль остановился возле белого двухэтажного дома. Поручик любезно раскланялся. Бредов пошел к подъезду, нащупывая в кармане сопроводительные бумаги. Полевой жандарм почтительно осведомился, к кому капитан идет, почтительно принял фуражку, плащ и показал, как пройти к полковнику Носкову. По широкой каменной лестнице Бредов поднялся наверх. По коридору мягко скользили писаря, проходили офицеры, и Бредову даже стало обидно: до чего все это напоминало обычный корпусной штаб!

В канцелярского вида комнате за столом сидел офицер и со скучающим видом глядел в окно. Он протянул Бредову руку и обнял его. У Носкова было сухое бритое лицо, чуть плутоватые глаза. Бредов отдал ему письмо от его жены, рассказал, что делается в тылу. Носков, видно радуясь свежему человеку, долго не отпускал его и, только когда тот поднялся, бегло объяснил, в чем будет заключаться работа. Комендант главной квартиры отвел ему номер в гостинице. Приняв ванну и осмотрев маленькую, чистенькую комнату, окно которой выходило, в садик, Бредов почувствовал себя удивительно хорошо.

На следующий день он начал работать. В его распоряжение поступали важные военные документы. Иногда ему поручалось составлять бумаги, главным образом компиляции и выборки из донесений или ответы на многочисленные письма, приходившие в ставку со всех концов России. Просматривая эти письма, Бредов поражался, до чего они разнообразны по содержанию. Какие-то люди предлагали составлять планы уничтожения врага, отставные генералы просили назначения в действующую армию. Иван, сын Петров Клетчагин, всеподданнейше припадая к светлейшим стопам государя императора, обращал внимание, что в Саратове рабочие заводов ведут себя дерзко, и не худо бы их всех зачислить на военную службу, дабы там можно было поступать с ними со всей воинской строгостью. Священник из Богодухова скорбел об упадке благочестия среди воинов Христовых и рекомендовал отправить на фронт чудотворную икону смоленской божьей матери, которая поможет поразить антихриста Вильгельма. Бредов хотел было уничтожать все такие письма, но Носков, которому он сказал об этом, нахмурившись, попросил его не нарушать делопроизводства, установленного свыше.

— Да, но ведь это никому не нужная чепуха! — пытался возразить Бредов, и тогда полковник внушительно напомнил ему, что в казенных делах не может быть чепухи и что все они подлежат неуклонному выполнению, в данном случае — подшивке за надлежащими номерами в папки входящих бумаг.

Через два дня после прибытия Бредова в ставку Носков представил его генерал-квартирмейстеру, генерал-майору Михаилу Саввичу Пустовойтенко.

У Бредова осталось впечатление, что генерал-майор как-то неприязненно посмотрел на него, и он сказал об этом Носкову.

— Как вы еще молоды в наших делах! — засмеялся полковник и дружески положил руку на плечо Бредова. — Я не хочу вас обижать, но неужели вы думаете, что Пустовойтенко есть какое-то дело до того, что вы, обер-офицер, работаете в журнальной части? У него хватает своих дел.

Подмигивая Бредову плутоватым глазом, Носков, любивший посплетничать, сообщил, как Пустовойтенко сделался генерал-квартирмейстером ставки. Прежний начальник штаба при Николае Николаевиче генерал Янушкевич рекомендовал Пустовойтенко, с тестем которого он был хорош, генералу Алексееву, и тот, не зная лично Пустовойтенко, взял его к себе. Теперь Алексеев жалеет о своем выборе, но ему неловко отделаться от своего генерал-квартирмейстера.

В столовой Бредов познакомился с капитаном Нестроевым — веселым, добродушным человеком. Капитан работал в общем отделе, но его знал весь штаб. «Это дока», — сказал про него Носков. И Бредова поразило выражение некоторой зависти в голосе полковника. Позже он узнал, что Нестроев зарабатывал большие деньги патриотическими брошюрами о героях войны, которые он печатал в газетах под чужим именем.

Нестроев весь искрился весельем и доброжелательством, никогда плохо ни о ком не говорил, и Бредов охотно с ним встречался, тем более что они были соседями по гостинице. Вечерами Нестроев запирался у себя и тихо играл на цимбалах.

— Неловко, знаете, — сказал он Бредову, который спросил его, почему он прячет от людей свое искусство. — Цимбалы — это такой инструмент, на котором играют уличные музыканты, а я офицер.

И, подсев к Бредову, рассказал, как много лет тому назад в Москве, на Никитском бульваре, он встретил музыканта, играющего на цимбалах, и его игра так ему понравилась, что он каждый день ходил слушать музыканта и потом сам купил цимбалы. Бредов с любопытством смотрел на старого стяжателя. А тот, положив цимбалы на широко расставленные колени, двумя молоточками извлекал из инструмента нежные, мелодичные звуки.

— Не офицерское занятие, — вздыхая, признавался Нестроев, — а отказаться не могу.

После игры он пил красное сухое вино и начинал рассказывать анекдоты, которых знал множество.