Казаков, приподнявшись, кратко доложил о положении. Федорченко лег, кряхтя, подбирая рыхлый стариковский живот, и стал наводить цейс. Он поймал сухое, остренькое сверкание и долго не понимал, что это такое.

— Самокатчики, — подсказал Казаков.

Федорченко сердито кивнул головой:

— Сам вижу!

Самокатчики двигались по шоссе маленькими группами, с винтовками за спиной. Дальше шоссе вливалось в рощу, и сильные стекла бинокля показали разреженные шеренги германцев, неспешно оттуда выходящих. Казаков нетерпеливо посматривал на командира. Для него было ясно: немцы двигались по шоссе, подставляя себя удару русских. Надо было обрушиться на них с двух сторон, послав одну роту к роще, а двумя — атаковать из леса. Четвертая рота оставалась в резерве. При батальоне было два пулемета и взвод орудий. Хорошо направленный огонь, неожиданное нападение могут дать превосходные результаты. Разведка сообщила, что у немцев меньше двух батальонов. Казаков все это объяснял подполковнику, показывая на планшетке местность. Федорченко едко посмотрел на рыжего штабс-капитана.

— Нам приказали только разведать силы неприятеля, — сказал он. — Зачем же ввязываться в бой?

Подошел дозор десятой роты. Карцев радостно козырнул Казакову. Тот головой показал, чтобы Карцев следовал за ним. В кустах они сели, и Казаков спросил:

— Ну, как живешь, брат? Есть какие-нибудь новости?

— Ничего нет. Вы больше моего знаете.

Казаков весело закивал ему, как бы подтверждая, что он действительно знает больше Карцева.

— Получил письмо от Мазурина, — сказал он. — Скоро будет здесь. Просил тебе кланяться.

Не удержавшись, Карцев обеими руками схватил руку Казакова:

— Спасибо за такую новость! Скорее бы приезжал… Поговорить не с кем, ей-богу!

— Как не с кем? А Мазурин говорил, что ты работаешь… Разве мало тут людей, которых война разворотила, словно плуг? Только сей, а зерно взойдет.

— Думки у них разные, — сказал Карцев. — Но только никто толком не знает, к чему эта война. Думают о доме, желают мира. Спрашивал я одного запасного из нашей роты, за что он воюет. «А там, отвечает, сербы убили какого-то эрц-герц-перца, а наши за них заступились. Барская блажь». Так многие и думают: барская блажь. А ближе ничего не знают.

— Вот и надо, чтобы ближе знали, — точно размышляя вслух, говорил Казаков. — Здесь наука им легче дается — собственной шкурой они отвечают за все грехи царской своры. Как же не научиться?

Карцев придвинулся к нему.

— В роте у нас, — взволнованно заговорил он, — запасные старички говорят, что им все равно, пускай мы войну потеряем, лишь бы скорей конец. Разве можно потакать им, соглашаться на такое дело? Сколько русской крови пролито! Неужели задаром? Неужели можно им думать, что войну нам лучше проиграть, лишь бы поскорее был мир?

Он в смятении глядел на Казакова.

— Можно… — медленно ответил тот. — Да, можно! А впрочем, черт его знает, мне иногда самому странно так думать здесь — в кипящем котле войны… Ты не смотри на меня так, тут самый простой расчет: если мы воюем за старье, за прогнившую постройку, при чем же в данном случае русский народ?

Раздался страшный грохот. Казалось, земля мягко качнулась. Казаков побежал к своей роте. Второй снаряд разорвался совсем близко. Густой, упругий, как резина, воздух подхватил Карцева и, легко приподняв, швырнул на землю. Падая, он ударился грудью и несколько минут лежал, ошеломленный ударом. Потом встал на колени, голова немного кружилась, поднял выпавшую из рук винтовку. Увидел: четвертая рота отходит в лес.

Пулеметная и ружейная стрельба стала чаще, издали прерывистыми волнами доносились крики. Бой, очевидно, разгорался. Карцев посидел, потом отыскал Голицына, и оба стали пробираться к своей роте. Справа донеслось многоголосое «ура». Сквозь деревья было видно, как русские цепи побежали вперед и залегли в ложбинке под горой. Русская артиллерия стреляла редко, по два-три снаряда в минуту. В центре расположения полка Карцев наткнулся на штаб. Уречин смотрел в бинокль и говорил Денисову:

— Ну, так и есть, настоящая укрепленная позиция. Видите — тройной ряд колючей проволоки. Они обещали артиллерийскую подготовку, обещали разрушить проволоку. А там все цело — ни одного прохода! Если даже дойдем, мы останемся висеть на этой проволоке, как шашлык. Андрей Иванович, что говорит штаб дивизии? Хоть два-три десятка снарядов туда!

— Приказывают атаковать, говорят, что артиллерийская подготовка закончена. Зарайский полк уже атакует.

Карцев лег, навел бинокль. Зарайцы действительно подымались по склону к вершине, где в зарослях скрывались неприятельские позиции. Он видел кривые ходы проволоки, низенькие, толстые столбики и между ними сплошную массу злых железных колючек, не поврежденных русскими снарядами. Зарайцы наступали стремительно и смело, уверенные, что проходы в проволоке открыты. Первые из них выскочили почти к самой вершине, залегли и, сразу поднявшись, с криками бросились вперед. Склон у вершины покрылся фигурами атакующих. Теперь они шли в рост, штурмуя в остервенелом порыве. Их крики слышал Карцев и весь дрожал от волнения. Видно было, как атака захлебнулась у проволоки, как растерянно суетились люди и падали на впивавшиеся в их тело колючки. Высокий солдат пытался штыком рвать заграждения, сделал несколько яростных движений и повалился лицом вперед, роняя винтовку. Оставшиеся бежали назад. Колючая проволока покрылась телами. Карцев услышал крики вблизи. Новая рота двигалась на штурм. Солдаты видели всю бесцельность атаки и шли неохотно, с озлобленными лицами. Их подгоняли взводные и офицеры. Толстый штабс-капитан тыкал наганом в солдатские спины.

Весь день полк был в бою. Третий батальон, удачно маскируясь в мелких зарослях и кустах, подобрался к правому флангу германцев. Наступлением руководил Васильев. Девятая рота сделала ложный выпад, солдаты стреляли, до потери голоса кричали «ура» в то время, когда остальные роты готовили главный удар. Васильев шел в цепи с винтовкой. Германцы бежали, отстреливаясь на ходу. Больше двухсот человек было взято в плен. Солдаты с колена били по отступающим. Карцев тащил германский пулемет, не замечая, что у него течет кровь по щеке, задетой пулей. Вдруг струя пулеметного огня резнула по роте. Двое упали, остальные поспешно легли. Вражеский пулемет оказался близко, в кучке деревьев. Его засыпали пулями, но как только солдаты бросились к деревьям, сухое, страшное стрекотание возобновилось и хорошо направленные пули снова полетели над землей.

— Охотников! — закричал Васильев. — Что же мы, из-за этого гаденыша застрянем здесь?

Вызвались пять человек, в их числе — Карцев и Черницкий. Трое двинулись прямо в лоб, стреляя и крича, а Карцев и Черницкий пошли в обход. Припадая к влажной земле, Карцев полз, описывая дугу. По выстрелам он определил, что находится сзади пулемета, и, сделав знак Черницкому, изменил направление. Пулеметные очереди звучали неравномерно — то стремительные, злые, то короткие, обрывающиеся.

— Упорный какой!.. — пробормотал Черницкий. — Он же совсем один!

Теперь они видели пулеметчика. Тот лежал, неловко вытянув ноги, спина зеленым горбом подымалась над пулеметом. Увлеченный своим делом, он не замечал русских, которые были уже в десяти шагах от него. Карцев поднял винтовку, но Черницкий схватил его за плечо, поднялся как барс, бросился на пулеметчика. Германец не вскочил. Лежа, он беспомощно сучил ногами и смотрел на русских. Это был плотный, рыжеватый человек, уже немолодой, с длинным хрящеватым носом. Серые струйки пота катились по его лицу.

Они потащили немца вместе с его пулеметом.

К вечеру полк, захвативший более четырехсот пленных и десять пулеметов, попал под сильный артиллерийский обстрел. Русская артиллерия стреляла совсем редко, малочисленные трехдюймовые орудия не могли состязаться с тяжелой германской артиллерией. Вековые дубы падали, расщепленные гранатами. Русская батарея, стоявшая на опушке, снялась и ушла в тыл: не было снарядов.