На площади Сергеев, обутый в шевровые сапоги, тщательно обходил лужи.

— Боже мой, какая кругом мерзость! — говорил он при виде убогих домишек. — Не понимаю, как мог я согласиться поехать в этакую дыру!

Носильщик нес кожаный чемодан. Подъехал извозчик. Петров поставил свой сундучок под ноги, чемодан Сергеева извозчик взял на козлы. Проваливаясь в ухабах, пролетка двинулась в город. Сергеев гордо выпрямился. На его шинели были синие твердые погоны с номером полка и шнурками вольноопределяющегося. Новенькая кокарда блестела на фуражке.

— Совсем не видно порядочных людей на улицах, — брюзжал Сергеев, — одни чуйки и зипуны… — И вдруг, толкнув Петрова, показал глазами на тротуар. Там, подобрав юбку и приоткрывая стройные ноги, шла девушка в шляпке и черной кофточке, отороченной мехом.

— Навозну кучу разрывая, петух нашел жемчужное зерно, — с довольным видом продекламировал Сергеев.

Но тут произошел неожиданный случай. Из-за угла вышел офицер — толстоногий, с курчавыми, как у барашка, светлыми волосами, выбивавшимися из-под фуражки. Он важно ступал, помахивая короткой рукой, как под музыку марша. Увидев медленно проезжающую пролетку с вольноопределяющимися, офицер остановился и, заметив, что один из них не поднес руку к козырьку, крикнул остреньким фальцетом:

— Ну, ну! А честь кто будет отдавать?

Извозчик, желая оградить своих пассажиров от неприятности и на этом, быть может, подработать, взмахнул кнутом.

— Стой, стой, кому говорят!

Пролетка остановилась. Офицер сделал Сергееву приглашающий жест:

— Пожалуй-ка, дорогой, ко мне.

Сергеев, хмурясь и пожимая плечами, слез на мостовую.

— Почему чести не отдаешь?

— Прошу прощения… Я только что еду на военную службу… еще не знаком с правилами…

— Руки, руки как держишь? — завопил офицер так, что прохожие начали останавливаться. — Зачем руками разговариваешь? Я тебя проучу! Узнаешь у меня!..

И, вынув записную книжку, занес в нее фамилию Сергеева.

— Под юнкера играет, — издевательски добавил он, взглядом с головы до ног измеряя Сергеева. — Мы тебе спесь подрежем, юнкер-пункер!

Он победоносно проследовал дальше. Сергеев, зеленый от унижения и злости, забрался в пролетку.

— Не обращайте внимания на всякую дрянь, — посоветовал Петров.

Но Сергеев с ужасом думал, что все это позорное происшествие видели посторонние, может быть даже и та девушка, что прошла по тротуару.

— Возмутительное хамство! — негодовал он. — Нет, я этого так не оставлю!

Они прибыли в канцелярию полка, и тут их с изысканной вежливостью принял полковой адъютант, штабс-капитан Денисов — щеголеватый офицер с напомаженными волосами. Он предложил им сесть, обращался на «вы» и спросил Сергеева, которому явно отдавал предпочтение перед плохо одетым Петровым, откуда он и кто его родители. Сергеев, расцветая, сообщил о служебном положении своего отца, видного московского инженера. Затем, краснея и запинаясь, рассказал о встрече с офицером.

Денисов улыбнулся.

— Толстенький, белокурый? — переспросил он. — Знаю, знаю, поручик Жогин. Любит ловить солдат. Можете не беспокоиться, все устрою.

И, сразу став официальным, заявил, что назначает прибывших в десятую роту.

— Нельзя ли… на частной квартире? — спросил Сергеев.

— Устроим, — пообещал Денисов.

В десятой роте их встретил дежурный и, покосившись на изящный чемодан Сергеева, вызвал Смирнова.

— В прекрасную роту попали, господа вольноопределяющиеся, — сказал Смирнов, сладко жмуря глаза. — Прошу, прошу в нашу тесную семью.

Когда же Сергеев заявил о своем желании жить на частной квартире, зауряд-прапорщик одобрительно кивнул головой:

— Будет, все будет. Денька три поживете в казарме — и все сделаем. Я упрошу ротного командира.

Солдаты несколько настороженно осматривали вольноопределяющихся: обычно это были барчуки, будущие офицеры. И Петрову в первые дни было не по себе. Вскоре его вызвали в канцелярию, к Васильеву.

— Здравствуйте, вольноопределяющийся, — приветливо встретил Петрова капитан. — Прибыли на службу к нам?

— Да, ваше высокоблагородие, — ответил Петров, опасаясь, что его руки или ноги вдруг сделают запрещенное военным уставом движение.

— Ну что же: надеюсь, вам будет у нас хорошо. Служите, служите.

— Я с удовольствием! — подхватил с готовностью Петров и осекся: «Можно ли говорить офицеру «с удовольствием»?» Но Васильев был спокоен, и Петров продолжал: — Хочу заниматься, если разрешите. У меня склонность… к математике.

— Превосходная наука. Точная. Не буду препятствовать. Занимайтесь, пожалуйста.

«Почему я сболтнул о математике? — думал Петров, уходя. — У меня никогда не было к ней склонности. Ну, все равно. Надо скорее привыкать здесь. Во всяком случае, тут будет не хуже, чем в семинарии. А солдаты — народ простецкий, хороший…»

Он легко, без всяких усилий над собой вошел в казарменную жизнь. Обмундирование носил казенное, неперешитое, курил махорку, питался из общего котла и ел так же, как и все солдаты: черпал из миски, в которую совали ложки пять-шесть человек.

А Васильев подумал, что Петров гораздо приятнее Сергеева, который показался ему прожженным хлыщом.

Утро было дождливое, холодное. Тучи низко двигались над городом. Галки стаями опускались на двор казармы.

— Хорошие птицы к нам не залетают, — жаловался Самохин, уныло пожимаясь. — Голубь вот — птица радостная, легкая. А галки — они только скуку нагоняют.

Молодым солдатам выдали оружие. Чухрукидзе, оживившись, рассматривал винтовку, ощупывая острие штыка, прицеливался. Но веселье его скоро прошло. Упражнения с винтовкой никак не давались ему. Правда, помогал Карцев, учил показом, и каким-то инстинктом тот понимал его. Они крепко сдружились. Чухрукидзе сильно похудел, осунулся. Бритая голова казалась совсем маленькой, широкий мысок носа резко выделялся. Ночью Карцев не раз слышал, как Чухрукидзе стонал, всхлипывал и что-то говорил на родном языке.

Ученья с солдатами десятой роты проводил штабс-капитан Бредов — лобастый, лет тридцати человек, с неспокойными движениями и недоверчивым взглядом. Несколько лет он готовился в академию генерального штаба. В прошлом году держал экзамен и провалился. Был убежден, что к нему, захудалому армейскому офицеру, придирались профессора, и одно время даже хотел бросить занятия, потом подумал, что академия, пожалуй, единственный путь выбраться из болота провинциальной армейской жизни, не дававшей ему никаких перспектив, и решил не отступать.

Бредов обходил группы солдат, обучающихся ружейным приемам, рассеянно делал замечания и с тревогой думал, что в час дня ему предстоит беседа с командиром полка: допустит ли тот его к новым испытаниям при академии? Это последняя попытка: если провалится, надо уходить в отставку; у жены в Варшаве влиятельные родственники, можно будет там устроиться.

Его поразили нелепые движения Чухрукидзе. Он подошел к нему.

— Возьми к ноге! — приказал Бредов.

Чухрукидзе отупело смотрел на него.

— Одурел, что ли? Как твоя фамилия?

Тот молчал.

— Как фамилия? — раздраженно повторил Бредов.

— Разрешите доложить, ваше благородие? — выступил вперед Филиппов. — Молодой солдат Чухрукидзе по-русски не понимает.

— Как же ты его обучаешь?

— С показу, ваше благородие.

— Угу… Любопытно! Стоп, стоп! Да ведь я его видел, — вспомнил Бредов. — Он еще в бурке был, орлом выглядел. Что же с ним стало?

Ему ясно представилось смуглое молодое лицо, смелые, яркие глаза, свободная осанка горца.

— У нас же есть его земляки, — с участием проговорил Бредов. — Пускай обучают его, он их поймет.

— Не разрешено, ваше благородие, — понизив голос, ответил Филиппов. — Обучать разрешено только по-русски. Я уже просил. Нельзя.

Секунду Бредов и Филиппов молча смотрели друг другу в глаза. Потом штабс-капитан отошел, продолжая с возрастающим беспокойством думать об одном: что скажет ему полковник Максимов? И прозевал приход Васильева. Машков скомандовал «смирно», когда уже капитан был среди солдат. Морщась от чувства неловкости, Бредов повторил команду, подошел с рапортом. Васильев будто и не заметил упущения, пожал ему руку и протяжно поздоровался с ротой: