Он управлял движением солдат, шутил, переходил от одного взвода к другому, заговаривал с самыми робкими и вел роту все ближе к тому рубежу, за которым уже не могло быть отступления, а только стремительный удар по противнику.

— Ну, вот и время! — прокричал Васильев звенящим голосом. — По передним равняться! С богом, за мной, в атаку! Ура!

Карцеву показалось, что кто-то поднял его и бросил вперед. Он, крича, скачками несся вперед, и рядом с ним, и обгоняя его, бежали с винтовками наперевес и тоже кричали солдаты. Он увидел Черницкого без шапки, Чухрукидзе — с оскаленными зубами, Голицына — ощетинившегося и колючего, наклонившегося вперед, с подрагивающим штыком, Рогожина — красного, с раскрытым в крике ртом. Все они бежали, охваченные желанием бить и колоть врага.

Карцев перескочил через канаву. Фуражка дернулась у него на голове, точно ее хотели сорвать, но он все бежал и бежал вперед. Шрапнель с визгом пролетела над ним и разорвалась шагов за сто впереди, и он, ликуя, с глубокой благодарностью подумал, что это русская шрапнель, которая охраняет его, действует с ним заодно. Он уткнулся в забор, с размаху, как на гимнастике, перескочил его.

— А, то-то же! — злобно крикнул он, наблюдая, как люди в зеленоватом обмундировании улепетывали что было силы. Опустившись на колено, он вскинул винтовку. И сейчас же несколько человек стали стрелять в немцев.

Сзади кричали «ура». Восьмая рота набегала правее от них на деревню, и в цепи Карцев заметил знакомую высокую фигуру.

— Мазурин! — крикнул он, как будто тот мог его услышать.

Мазурин стрелял навскидку и, наклонив штык, бежал к дому, откуда раздавались выстрелы.

Карцев снял фуражку, вытер потный лоб. Фуражка была прострелена.

Первый батальон, отставший из-за неразумного удара Вернера, атаковавшего противника со слишком большой дистанции, поздно вступил в бой. Но резервные роты, двинутые Денисовым, уже обошли деревню, и смелая атака третьего батальона решила дело. Деревня была взята, и батарея, галопом выскочив на улицу, снялась с передков и начала прямой наводкой бить по отступающим германцам.

Рябинин шел, прихрамывая. Пуля оцарапала его, но он, перевязав ногу, остался в строю. Солдаты расходились по избам, по садам, с любопытством отыскивая следы недавнего пребывания германцев. Чухрукидзе показывал черную островерхую каску, которую он нашел в маленьком окопе. Голицын рассматривал плетеную фляжку с ромом, осторожно отпивал из нее.

Третий батальон остался в деревне. Кухни расположились возле самых изб. Солдаты тесными группами расселись и разлеглись на земле, недалеко от сарая, довольные исходом дня.

Голицын угощал товарищей ромом. Рябинин рассказывал о раненом германском офицере, которого он на плечах притащил в штаб.

— Обязательно крест дадут, — уверял Голицын.

Мимо прошел солдат, опечаленно смотря в фуражку, которую держал в руках.

— Что, земляк, — весело спросил Голицын, — покойник у тебя там?

— Вроде того… Подобрал яйца с трещинкой. Вытекают… Жалко — яичница пропадает… Не знаю, где пожарить?

— Жарь в фуражке! — рассмеялся Голицын. — Ей-богу, жарь!

Все дружно захохотали.

Издалека донеслись выстрелы. В стороне, жужжа, пролетел аэроплан.

Чухрукидзе рукавом чистил каску — на ней был матовый рыжеватый след крови — и что-то напевал себе под нос. Воробьи пищали и возились на соломенной крыше сарая. По небу ползло белое облачко, похожее на разрыв шрапнели. По улице два солдата тащили за рога упиравшуюся корову.

Максимов, красный, вспотевший, тянул воду из фляжки. Испуганно озираясь, к нему подошел Денисов и стал шептать на ухо. Полковник снял фуражку, перекрестился.

— Жалко, — сказал он, — очень жалко! Но что поделаешь — война!

— Да нет же, — пробормотал Денисов, — не в том дело. В спину, понимаете, в спину убит… А шел впереди роты…

Полковник ошалело посмотрел на него, слабо махнул рукой, словно отводя то страшное, чего он боялся и чему не хотел верить, и, бросив взгляд на проходивших мимо солдат, тихо спросил:

— А они… нижние чины видели… тело?

— Поставил фельдфебеля, не велел никого подпускать. Разве я не понимаю? Ах, подлецы…

— Пойдемте, капитан. Вы проводите меня к убитому, — сказал Максимов, трясущимися руками поправляя пояс.

Максимов и Денисов пошли в поле. Вернер лежал на груди, широко раскинув ноги. Конец шашки высовывался из-под рыжей бороды. Фельдфебель — сорокалетний человек, скуластый, с висячими усами, — с выражением страха, виноватости и отчаяния смотрел на офицеров. Они наклонились над трупом. Защитная суконная рубашка на левой части спины была пропитана кровью. Открытые глаза застыли в выражении ярости, голова была повернута набок, будто Вернер, умирая, хотел оглянуться. Денисов опустился на колени и перевернул мертвеца.

— Не вышла пуля, — глухо проговорил он. — Надо найти.

Офицеры расстегнули пояс на убитом, подняли рубашку. Рыжие волосы блеснули золотом, рана была и на груди. Она чернела чуть ниже правого соска. Пуля прошла навылет, но на гимнастерке не было никакого отверстия. Денисов нащупал бумажник, вытащил его из внутреннего карманчика рубашки. Хмыкнув, показал Максимову на дыру в бумажнике. Пуля лежала в тугой пачке красненьких ассигнаций. Денисов молча протянул пулю командиру. Она немного сплющилась. Тяжело задумавшись, Максимов рассматривал маленький кусочек свинца, заключенный в никелевую оболочку. Винтовые нарезы остались. Русская пуля — кто выпустил ее? Он вздрогнул от охватившего его бешенства и, тяжело ступая, пошел прочь.

У каменного двухэтажного дома, где помещался штаб корпуса, стояли автомобили. Корпусной командир генерал Благовещенский сидел в маленькой комнатке и, пальцами расчесывая окладистую бороду, изучал недавно вышедшую книгу Черемисова «Действия корпуса в полевой войне». Книга с трудом давалась ему. Оперативные распоряжения были для него всегда тяжелым и неприятным делом, но зато он хорошо усваивал те страницы книги, где говорилось о месте командира корпуса на ночлеге и об указаниях, которые он должен в это время давать. Автор рекомендовал корпусному штабу для большей безопасности ночевать в районе расположения одной из дивизий, и Благовещенский был крайне благодарен ему за мудрый совет. В горячие моменты он, под видом корпусного резерва, держал при себе целый полк и не отпускал его, боясь остаться без достаточной охраны. Это был тихий по виду человек, с седой бородой и мышиными глазками, внимательно смотревшими из-под мохнатых бровей. Всю свою жизнь он провел в канцеляриях и был свято убежден в том, что ни одно распоряжение не достигнет своей цели, если будет отправлено без исходящего номера. Он был автором руководства для адъютантов под названием — «Правила выдачи литеров для бесплатного проезда воинских чинов по железным дорогам». Руководством этим Благовещенский весьма гордился и сорок экземпляров его с собственноручными надписями разослал виднейшим генералам, начиная с военного министра и начальника главного штаба.

Сейчас корпус находился в трудном положении. Одна дивизия, атакованная с фронта и флангов, с большими потерями отступила на десять верст. По плану в этом бою должен был участвовать весь корпус. Вторая дивизия шла на соединение с первой, но на марше поступил приказ Благовещенского вернуться в исходное положение.

Карцев наблюдал, с какой неохотой возвращались войска по уже раз пройденной дороге.

— Идем туда, идем сюда, — говорили они, — а кто знает, зачем надо по два раза идти, чтобы очутиться на том самом месте, откуда вышли? Высокая стратегия!.. Солдату не понять…

Поздно вечером пришли в деревню, откуда выступили утром. Васильев нервничал. Невнятно ругаясь, он ходил перед ротой и, когда появился Дорн, заговорил с ним шепотом:

— Долго ли это будет продолжаться? В чем, наконец, дело? Знакомы вы с положением корпуса? Почему мы вернулись сюда?

Дорн молчал. Сняв очки, он долго протирал их платком и горбился, как очень уставший человек.