— Кроме караульных, всем разойтись по ротам! — распорядился он. — Господ офицеров прошу зайти в собрание! — И, прихрамывая, начал подниматься вверх по лестнице.

Об этом случае много говорили в полку. Вернер был отправлен в двухмесячную командировку. Офицеры и унтер-офицеры стали вести себя более сдержанно, меньше жучили солдат. И в ротах, по разным закоулкам, начали стихийно возникать солдатские сходки.

Карцев был очень возбужден. Ему казалось, что именно вот сейчас наступило время действовать: солдаты раздражены, готовы к смелым выступлениям, на городских фабриках бастуют рабочие. «Надо только, — думал он, — объединить все силы».

Перед вечером, в одно из воскресений, собрались на квартире у фабричного машиниста Семена Ивановича, освобожденного под расписку о невыезде. Карцев говорил, не в силах скрыть горячей досады:

— Упустили мы, товарищи, хороший момент! Караульным надо было застрелить Жогина, всем броситься по ротам, взять винтовки и патроны, овладеть городом. Рабочие наверняка пошли бы за нами!

— Всех бы угнетателей на штыки подняли! — подхватил Черницкий. — Только бы кишки летели по воздуху.

— Потом связались бы с другими городами, — продолжал Карцев. — Могло бы развиться…

Семен Иванович вопросительно взглянул на Мазурина.

— Вы все это очень хорошо расписываете, — спокойно сказал Мазурин. — Возможно, что караульные и стреляли бы в офицеров, но вряд ли удалось бы поднять весь полк. Люди не подготовлены к выступлению, есть среди них и чуждые нам элементы. Нет, полк не выступил бы… Такие дела подготавливаются долго, исподволь, в широком масштабе. Должен быть, товарищи, прежде всего руководящий центр, должны быть привлечены массы народа. А здесь всех нас похватали бы, как кур… Но что нам теперь надо делать? — Он обвел глазами собравшихся; все с вниманием слушали его. — Первым долгом — вести беседы с солдатами, разъяснять им смысл того, что произошло, рассказывать, как тяжело угнетен наш народ и что единственный выход — взять власть в свои руки…

На фабрике провыла сирена. И один за другим тревожные гудки разорвали воздух.

— Наши бросают работу, — негромко сказал Семен Иванович, — вот и хорошо…

Карцев узнал от Мазурина, что на троицу предполагается массовка за городом, где должны встретиться солдаты и рабочие. Мазурин предложил пригласить тех, кому Карцев более всего доверяет. И он в эти дни все глубже и глубже заглядывал в души своих товарищей. Завел беседу и с Шарковым — молчаливым, нелюдимым солдатом.

Шахтер из Горловки, Шарков ходил согнувшись, как привык двигаться в низких штреках. Его трудно было расшевелить, он не любил разговоров, но Карцев все же растормошил его.

— Ты меня уму-разуму не учи, — оборвал Шарков. — Мы, шахтеры, народ меченый. Виду у нас, может, никакого нет, а на дело мы злые, знаем, почем фунт лиха. Вот так и запомни: злые на дело!

Повидал Карцев и Орлинского. Сиреневые глаза Орлинского смотрели мрачно, весь он казался подавленным и плохо отзывался о солдатах своей роты.

— Не с кем разговаривать, — жаловался он. — Ужасно неразвитые люди. Если попробуешь вызвать на откровенность, уставятся на тебя, как буйволы, и скорее спать. Разве с такими можно что-нибудь сделать?

Но Карцев не поверил ему. Неужели в третьей роте, где так ненавидели Вернера, не набралось бы хоть несколько человек, с которыми стоило бы хорошенько побеседовать?

Как-то после вечерних занятий Карцеву удалось добыть увольнительную записку. Во дворе он встретился с Мазуриным, и они вместе пошли в город. Перейдя мост, свернули в узкий переулок, застроенный одноэтажными домиками. Над переулком, весело шумя крыльями, кружила стая белых голубей. Они летели стремительно, красиво, видимо упоенные воздухом, небом, быстротой и радостью полета. На крыше ветхого домика стоял пожилой человек. Задрав голову, он размахивал шестом с привязанной к нему белой тряпкой. Мазурин остановился.

— Хорошо! — улыбаясь, сказал он. — Я мальчишкой любил гонять голубей… и сейчас бы погонял.

Они свернули за угол и вошли в ворота домика, ничем особенным не отличавшегося от других. Обитые ветхим полотном двери были открыты. В углу кухни примостилась старуха в коричневом платке и стирала. Голубая мыльная вода капала из корыта.

— Здравствуй, мать, — обратился к ней Мазурин. — Семен Иванович дома?

Она молча показала головой на соседнюю комнату, окном выходящую в садик. Там, за столом, сидели Семен Иванович в очках, вскинутых на лоб, и красивая молодая девушка в темном платье. Она курила. Выражение ясного спокойствия было во всех ее движениях.

— Добрый вечер, Семен Иванович, — сказал, входя, Мазурин. — Как дела? Привет, Соня, давно тебя не видел.

Она кивнула, улыбнулась. Семен Иванович скользнул взглядом по Карцеву и что-то вполголоса сообщил Мазурину. Последние слова произнес громко:

— Нет, Сергей (Карцев знал, что Мазурина зовут Алексеем), литература еще на вокзале, завтра получим.

Соня потушила папиросу, ткнула ее в пепельницу.

— Я получу багаж сегодня, — заявила она. — Нельзя оставлять до завтра.

Живые глаза Семена Ивановича пристально глядели на Соню. Она залпом выпила стакан холодного чая и поднялась.

— Через час вернусь.

— Погоди, — остановил ее Мазурин, — уже смеркается. Пока получишь багаж, совсем темно будет. Карцев обождет тебя в переулке возле вокзала. Дай ему какую-нибудь куртку, Семен Иванович, и шапку. Вдвоем им сподручнее…

Семену Ивановичу понравилось предложение Мазурина. Он достал из шкафа длинную куртку, картуз и передал Карцеву.

— Не выходи на свет, — учил Мазурин, — вперед смотри, чтобы не наткнуться на офицера. Если с Соней что-либо случится, не горячись, не лезь на помощь. Сам пропадешь, а ее все равно не выручишь. Возвращайся сюда, будем тебя ждать. Запомнил адрес? Стукнешь в дверь три раза.

Они вышли. Соня задержалась у ворот.

— Я пойду вперед, — предложила она. — Вы держитесь шагах в пятнадцати позади. В вокзал не входите ни в коем случае!

Она ступала по тротуару неторопливо, ни разу не обернулась. И, только входя в помещение вокзала, рассеянно повернула голову, вобрав одним взглядом фигуру в куртке и картузике, оставшуюся по ту сторону вокзальной площади.

Карцев стоял, скрытый выступом стены. Сзади был заваленный мусором пустырь. Через этот пустырь, в случае чего, можно уйти. Простоял так он долго, и в ту минуту, когда он подумал, что с Соней неблагополучно, она появилась в освещенном подъезде с небольшим чемоданом в руке. Вслед за нею вышел станционный жандарм — огромная туша в голубом мундире, с шашкой и револьвером в кобуре. Соня что-то спросила у него, он ответил ей, и она медленно спустилась по ступенькам на площадь. Жандарм ушел в вокзал.

Не ускоряя хода, она недалеко от Карцева завернула за угол. В это время человек, лениво вышедший из ворот, перешел на другую сторону, зашагал в одном направлении с Соней. Карцев мучительно решал два вопроса: следит ли шпик за Соней и знает ли она об этом? Соня раза два останавливалась, перекладывала чемодан из руки в руку, а дойдя до следующего угла, направилась совсем в другую от дома Семена Ивановича сторону.

«Значит, заметила», — понял Карцев.

А шпик продолжал идти по стопам Сони. Теперь он держался осторожнее, заходил в ворота, увеличивал расстояние между собой и выслеживаемой.

«Его надо задержать, — подумал Карцев. — Но как это сделать?»

Он пошел, пьяно качаясь, напевая песенку, и, нагнав шпика, засмеялся, расставив руки.

— Коля! — пробормотал он. — Милый друг! Пойдем выпьем.

— Отвяжись! — рассердился шпик, мельком взглянув на Карцева. — Ты вот у меня выпьешь.

— Н-ну, и пойду, и выпью, — бессмысленно смеясь, говорил Карцев и, покачнувшись, упал к ногам шпика, схватил его за колени.

— Ах, сволочь! — шпик толкнул ногою Карцева.

Вскочив, Карцев что было силы ударил его в солнечное сплетение (этому приему его научили в одесском порту). Взглянув на черную, без крика свалившуюся фигуру, Карцев побежал.