— Не только, — покачала головой Анна. — Сейчас много говорят и пишут о его такте и манерах. Все это было при нем, да еще красавица-жена и двое милых ребятишек. Вся семья — словно с плохого рекламного плаката. И в то же время он не задумывался над тем, как выглядит, я хочу сказать, он не позволял себе много думать о собственной персоне…

— Как о зубах, — вставил я.

— Да. Он знал, что у него есть все, о чем мечтают многие и многие, но на нем это никак не отражалось. Я несу чушь, да?

— Говорите, говорите.

— Они убили его, потому что плевать он хотел на то, что заботило их, потому что не могли его терпеть. Они убили его не потому, что он был хорошим, но потому, что он был лучше любого из них, и этого они не могли перенести.

— Кто, они?

— О, Освальд, все эти Освальды. Их миллионы, и в душе все они обрадовались его смерти. Я знаю, что обрадовались. И дело не в том, были они демократами, республиканцами или кем-то еще. Им было не по себе рядом с Кеннеди, а теперь они совершенно спокойны. Они выбрали старика, техасского деревенщину, и могут похихикивать над ним сколько влезет, в уверенности, что они лучше его или, по крайней мере, равны ему, чего не позволили бы себе с Кеннеди.

— Это теория, — задумчиво заметил я.

Она взглянула на меня, на этот раз от улыбки повеяло арктическим холодом.

— Вы не из тех, кто прыгает за борт, не так ли, Питер Апшоу?

— Я лишь сказал, что это теория.

— А я имела в виду другое. То, что чувствую. И мне все равно, согласны вы с моими чувствами или нет, потому что отказываться от них я не собираюсь. Я просто говорю, что вы не прыгнете за борт ради чего бы то ни было, так? Вы осторожны. И, если навсегда останетесь таким, вас никогда не поймают, а если вас не поймают, вы ничего не почувствуете.

Я промолчал, наблюдая за накатывающимися на берег волнами.

— Вы женаты, не так ли? — кротким голосом спросила Анна.

— Нет. Разведен.

— Вы сильно любили свою жену?

Я посмотрел на нее. В вопросе не было подвоха, лишь любопытство, искреннее любопытство.

— Нет. Сильно я ее не любил. Я ее вообще не любил. Почему вы спрашиваете?

— Вы выглядите одиноким. Я подумала, что вам одиноко без жены. Но дело не в этом, так?

— Нет.

Мы молча сидели на полотенцах, расстеленных на африканском песке, и обозревали океан. Над водой кружили чайки. Трое мальчишек бежали за собакой с огромным хвостом, затем развернулись — и уже собака мчалась за ними. Они кричали и смеялись, а собака радостно тявкала.

— Не хотите еще раз окунуться? — спросила Анна.

— А вы?

— Хочу.

— Кто будет стеречь вещи?

— Мы сможем присматривать за ними из воды и закричим, если кто-то к ним подойдет. А если они попытаются что-нибудь утащить, вы их догоните.

— Хорошо.

Мы подбежали к воде и прыгнули в одну и ту же волну. Вынырнув, мы оказались совсем рядом и я поцеловал ее. Поцелуй получился коротким, мокрым, соленым, Анна рассмеялась и выдохнула: «О боже», — но я понял, что она имела в виду. Поэтому мы стояли в альбертийском море, целовались и обнимались. А потом детский смех и собачье тявканье стали громче. Мы обернулись, улыбнулись и помахали ребятишкам, указывавшим на нас пальцами. Те посмеялись еще и побежали за собакой. Взявшись за руки, мы вернулись на берег. Я помог Анне вытереться, и мы не обмолвились ни словом, пока не оделись, не сели в джип, не выехали на шоссе, ведущее к моему отелю. Потом я спросил, не пообедает ли она со мной в семь часов, а она улыбнулась и кивнула. Оставшуюся дорогу мы молчали. Лишь однажды Анна взглянула на меня и подмигнула.

— Я полагаю, такое бывает. Со мной это произошло впервые.

Приняв душ и переодевшись, я вышел в коридор и постучал в дверь соседнего номера.

— Открыто, — крикнул Шартелль.

Его номер походил на мой, как две капли воды. Шартелль сидел на краю кровати. Покрывало и пол белели листами бумаги.

— Это начало нашей кампании, Пити.

— Выглядит впечатляюще. Во всяком случае, создана деловая обстановка.

— Как вода?

— Я выловил женщину и пригласил ее на обед.

— Белую женщину? — он переложил несколько листов.

— Да.

— Я-то рассчитывал, что вас подцепит дочь одного из соперников Акомоло, чтобы шпионить за нами, но удача отвернулась от меня.

— В следующий раз я постараюсь оправдать ваши надежды.

Шартелль собрал бумагу с покрывала и стопкой уложил листы на столе.

— Тяжелое дело.

— Какое?

— Кампания.

— У нас есть шанс? — Я подобрал с пола лист бумаги и положил его на кровать. Шартелль тут же вернул его на прежнее место.

— Небольшой.

— Может, подкупить избирателей?

Он покачал головой.

— Придется заплатить слишком много. Если мы выиграем, то лишь потому, что используем их ошибки. У нас просто нет голосов.

— Следовательно?

— Мы должны спланировать их ошибки.

— Заманчивая перспектива.

Шартелль перешел к окну, взглянул на бухту.

— Какая бухта! Вы знаете, где я побывал сегодня днем?

— Нет.

— В Управлении переписи населения. Встретился там с маленьким старичком-англичанином, лет на семь старше Сатаны, который показал мне распределение голосов, от провинции к провинции, от округа к округу, от деревни к деревне. Он дошел бы и до избирательных участков, будь они в Альбертии.

— И что?

— Как я уже сказал, у нас нет голосов.

— Вы думаете, Акомоло знает об этом?

Шартелль посмотрел на меня и ухмыльнулся.

— Если бы у него были голоса, даже если б ему казалось, что у него есть голоса, едва ли он пригласил бы нас сюда, не так ли?

— Логично.

Шартелль вернулся к кровати и улегся на ней заложив руки за голову.

— Я думаю, Пит, нам придется одним выстрелом убивать двух зайцев. Давненько мне не приходилось этого делать.

— Одним выстрелом?

— Совершенно верно.

— Стратегию намечаете вы. Только скажите, что вам нужно, и когда.

Шартелль долго изучал потолок, затем закрыл глаза и нахмурился.

— Вы идите. Я пообедаю в номере. У меня есть идея, но ее следует подработать. Вам понадобится машина?

— Думаю, что нет.

— Скажите Уильяму, чтобы он заехал за нами в восемь утра. В полдень у нас совещание в Убондо.

— Звонил Акомоло?

— Один из его помощников.

— Я зайду к вам утром.

— Думаю, это единственный путь.

— Какой?

— Убить двух зайцев одним выстрелом.

Я пожал плечами.

— Давайте попробуем.

Шартелль вздохнул и потянулся.

— Надо подумать.

Выйдя из отеля, я кивнул Уильяму и сказал, что в восемь утра машина должна быть готова к отъезду в Убондо. Затем прошел в бар отеля и заказал австралийский мартини.

В бокале осталось чуть больше двух третей, когда я вдруг понял, что проскочил очередную веху. Я называю их вехами. Это обычные, сами по себе ничего не значащие события, но для меня они становились временными рубежами. По ним я мерил прошлое. Первая имела место, когда мне было шесть лет и я качался в парке на качелях. Я до сих пор ощущаю ладонями шероховатость серого металла цепей, помню деревянное сидение с зеленой краской, оставшейся по краям, но стертой посередине тысячами детских штанишек и платьев. Вторая — пятнадцать лет спустя, в студенческом городке в Новом Орлеане. Насыщенный влагой воздух, низкие облака, дорожка, вдавленный в ней фирменный знак, указывающий, что бетон укладывали «А.Пассини и сыновья» в 1931 году.

И вот третья, в баре отеля «Принц Альберт», и я знал, что и десять, и двадцать лет спустя в точности вспомню и этот бар, и бокал с коктейлем. И Анну Кидд, какой увидел ее в то мгновение: в светло-желтом прямом платье чуть выше колен и без рукавов. В коротких белых перчатках, с маленькой белой сумочкой и в белых туфельках без каблука. С ниткой жемчуга на шее. Она грациозно вспорхнула на стул у стойки и вехи остались позади.