Движение очереди замедлилось, когда я приблизилась к моему, тщательно выбранному месту (ближе к хвосту, у прохода). В салоне становилось душновато. В багажных ящиках над головой свободного места уже не осталось, и люди начинали заводиться. Кто-то попросил подушку, но стюардесса крикнула из хвостовой части, что подушек больше нет. С тем же успехом могла заявить: «Согласно нашей новой бизнес-модели ваш комфорт нас более не волнует».

Или: «Это летающая перевозка для скотины. Придется вам с этим свыкнуться».

Наконец мне удалось добраться до своего кресла. Господи, каким же оно было неудобным! Не следовало мне есть так много. Или надевать такую узкую юбку. Пояс врезался в тело.

Повезло мне лишь в том, что на втором кресле, у окна, уже сидела женщина. Так что не было необходимости вставать, чтобы пропустить ее. Я решила, что наилучший способ избежать мыслей о неминуемой катастрофе, которая трагически оборвет мою короткую жизнь, — с головой уйти в работу. Вытащила из брифкейса программу конференции и блокнот с моей речью.

— Я тоже туда лечу, — подала голос моя соседка.

Я оторвалась от блокнота. Она имела в виду Портленд? Мы все летели в Портленд. (Флейшман оказался прав на все сто. Это был единственный прямой рейс.)

Она ткнула пальцем в программку:

— Это я. Элисон Руни, из «Газели».

Я пригляделась к соседке. Лет сорока с небольшим, темно-каштановые волосы (судя по корням, крашеные), глубокие морщины у рта. Словно она двадцать лет поджимала губы.

— Я Ребекка Эббот. Из «Кэндллайт».

Темные брови сдвинулись у переносицы.

— Никогда о вас не слышала.

— Я там всего два месяца. Работаю у Риты.

Она закатила глаза:

— Ах, та бедняжка! — С губ сорвался смешок. — Разумеется, я люблю Риту, все любят, но она уже была редактором, когда я там работала.

— Вы работали в «Кэндллайт»?

— Все успели там побатрачить. А может, только кажется, что все…

В этот самый момент загудели двигатели. Опустились и зажглись маленькие экраны, на которых запустили видеоролик, рассказывающий о том, как вести себя в чрезвычайной ситуации. Я попыталась усвоить эту полезную информацию (хотя кому в истории авиации удавалось использовать сиденье как спасательный плотик?), но Элисон Руни не давала мне сосредоточиться.

— Вы знаете Марис?

— Кого? — Меня куда больше волновали кислородные маски. Как часто их проверяли? А если моя не опустится?

— Господи Иисусе! Если вы работаете в секторе «Пульс», то должны знать Марис Годфри.

Я порылась в памяти. Плохо увязывала имена с лицами, но была уверена, что никогда не видела имени Марис в списке сотрудников. Элисон настаивала, что такого быть не могло.

— Ах да! Она же теперь в НАЛ[52]. — Элисон пожала плечами. — Эта круговерть переходов. Поневоле забываешь, где теперь кто. А где вы работали раньше?

— Это мое первое место работы в издательском бизнесе.

— Но оно точно не будет последним!

Будет, если самолет упадет, а я не успею добраться до аварийного выхода. Слишком поздно я поняла, что следовало выбрать ряд в непосредственной близости от одного из аварийных выходов.

Самолет уже вывозили на взлетную полосу, и стюардессы проверяли, у всех ли кресел подняты спинки.

— А чем вы занимались раньше? — спросила Элисон.

— Ничего… то есть работала личным помощником. — Прозвучало не очень. — У писательницы.

— О, это интересно!

— Если на то пошло… — Самолет остановился, двигатели взревели. Сердце у меня лихорадочно забилось, дыхание прервалось, на верхней губе заблестели капельки пота.

Лицо Элисон Руни надвинулось.

— Вы в порядке?

Я быстро кивнула и попыталась улыбнуться.

— Взлет — это самое ужасное: всегда есть шанс попасть в воздушную яму, область разрежения, возникающую при взлете других самолетов. С фатальным исходом.

— Вы неважно выглядите.

— Все хорошо… все будет хорошо…

— У вас кружится голова?

— Немного мутит.

— Господи… — Голос, ранее такой уверенный, дрогнул. Элисон начала рыться в кармане на спинке переднего сиденья. — Черт побери, неужели они избавились и от гигиенических пакетов?

— Гигиенических?..

Я поднесла руку ко рту. С оглушающим ревом самолет помчался по взлетной полосе и оторвался от земли. Я тоже начала рыться в кармане, где лежали какие-то журналы и каталоги, но пакета не нашла. Как такое могло произойти?

И этот самый момент самолет выбрал для того, чтобы чуть просесть, а потом качнуться. Возможно, он всего лишь поворачивал. Ложился на курс. Ничего особенного. Но мой желудок этого не знал. Меня бросило в жар, и я почувствовала, как плотный завтрак, которым накормил меня Флейшман, двинулся вверх по пищеводу.

— О нет, — простонала я.

Элисон Руни мгновенно оценила ситуацию и нашла выход.

— Сюда!

Схватила брифкейс из мягкой кожи, который лежал у меня на коленях, откинула клапан, вытряхнула все бумаги и ручки и широко раскрыла.

Понимаете? Я знала, что этот брифкейс очень даже мне пригодится.

Дельный совет: если вы неважный оратор и последнюю речь произносили не в средней школе, не слушайте тех, кто говорит, что выступать по бумажке — дурной тон. Не ограничивайтесь только перечнем тезисов на карточках. Провал гарантирован.

Я этого, разумеется, не понимала, пока не зависла над пропастью. Смотрела на тезисы, которые нацарапала на карточках, и пыталась понять, о чем, собственно речь. К примеру:

В какой-то момент — возможно, когда я сидела в номере отеля и пила водку из мини-бара, — слова эти что-то для меня и значили. Наверное, я хотела сказать, что сюжет — мотор истории. И если сюжет хорош — ты едешь, как в «тойоте». Он без проблем довезет тебя до конца. А вот сюжеты на манер «форда-пинто» наверняка заглохнут на полпути. Ха-ха!

Теперь же, испытывая легкое похмелье, слушая собственный дрожащий голос, который молол чушь, и глядя в глаза тридцати женщинам, я сильно сомневалась в благополучном исходе. Да уж, в отличие от прошлого раза, когда я повествовала о Латвии, слушатели не спали. Они не сводили с меня оценивающих взглядов. Хмурились. Сурово морщили лбы и сводили брови к переносице.

Передо мной сидели писательницы. А я стояла перед ними и рассказывала, как нужно писать! Я, не написавшая ни одного романа! Даже не пытавшаяся написать!

У меня никогда не было и автомобиля.

С каждым произнесенным словом во мне крепла уверенность: пора, давно пора смываться… то есть с этой трибуны.

— Если что-то непонятно… или непонятно все, я с радостью отвечу на ваши вопросы, — торопливо закончила я.

Вот.

На лицах моих слушательниц отразилось удивление, и я могла сказать почему. Некоторые даже посмотрели на часы. На речь мне было отведено двадцать минут, я же уложилась в шесть.

— Есть вопросы? — спросила я.

Тридцать пар глаз смотрели на меня. Вопросов не было. Эти дамы не спешили прийти на помощь.

Я не могла просто стоять и молчать.

— Разумеется, есть некоторые моменты… к примеру, не стоит начинать главу словами: «Прошло девять месяцев…»

В последовавшей паузе я услышала, как стрелка настенных часов отсчитывает секунды. Пот уже тек по спине.

— И не используйте поговорки, — выдохнула я.

— Подождите! — не выдержал кто-то из задних рядов. — Вы говорите «не используйте поговорки»? То есть мы должны не касаться целых пластов человеческой речи.

Зал загудел.

— Да, а что делать, если действительно прошло девять месяцев? — спросила еще одна писательница.

И когда я подумала, что мне ничего не остается, как с позором бежать с этой трибуны (и, возможно, бежать всю жизнь), над головами поднялась рука.

— А если ваш сюжет — «лексус»[53] и он все равно ломается? — спросила женщина.