«Не все ли мы на свете рабы? По крайней мере, рабы Божьи?» — вторил ему эхом загадочный лорд. «Я тоже пытался уйти и исчезнуть, не иметь ни к чему отношения, не быть соучастником этой кровавой бойни. Забыть. Вы думаете, Карваланов, я не пытался забыть? Забыть и егеря, и его нелепую смерть, и отца, и собственный дом, всю жуть фазаньей охоты. Я пытался думать лишь о листьях травы и корнях листвы, о том, как созревает колос и продирается сквозь почву червяк, я часами простаивал в конюшнях, вдыхая лошадиный пот до головокружения, я даже пытался доить коров и чистить хлев».

Хождение в народ. Теория малых дел и больших подлостей. Машина времени переносила Карваланова в чеховскую драму на охоте. Ему захотелось наружу, туда, к большому поместью, на майский газон за окошком, за стенами этого зловещего флигеля с убогой местной подпольщиной и с собаками-инвалидами, рычащими и скулящими по каждому мелкому поводу. Выйти бы к опушке, в добротной куртке, отороченной мехом, в кожаных сапогах; прищурившись в небо, заприметить фазана или, там, рябчика, что ли, да что говорить — сошла бы даже ворона; одним движением рвануть двустволку к плечу и пальнуть с лета — без промаха, с одного выстрела убить двух зайцев и с облегчением усесться меж двух стульев. Между собакой и фазаном, между лордом и егерем.

«Приходило ли вам в голову, что даже ребенка, убившего папу с мамой, следует называть все-таки сиротой?» — нервно рассмеялся Карваланов. «Что же произошло с бедной сироткой? Я имею в виду сынка егеря».

«Этот отцеубийца остался сиротой, потому что мать бросила семью, когда он был еще в пеленках. Моя мать умерла во время родов, а отец убит на войне. Вы замечаете: мы с ним в чем-то схожи», — продолжал свои готические параллели лорд Эдвард.

«Все враги похожи друг на друга, каждый друг становится врагом по-своему. Или наоборот», — бормотал нечто толстовско-утешительное Карваланов. Все смешалось в этом доме — русская литература с английской цивилизацией, привилегии егеря с обязанностями лорда. Карваланов выслушивал семейную хронику Эдварда как психиатр, знающий, что во всяком безумии есть своя логика. Вопрос же о достоверности и правдивости показаний он давно оставил за лубянскими стенами.

Если верить Эдварду, сын егеря воспитывался с ним, сыном лорда, на равных, поскольку и отец Эдварда, и, впоследствии, после его гибели на фронте, опекуны из ближайших родственников пытались замять скандальную историю — трагический инцидент на охоте. Опекуны буквально лебезили перед егерским сынком: ему доставалась лучшая крикетная лапта, лучшая прогулочная лошадь. В то время как Эдвард постепенно становился мальчиком на побегушках у егерского сынка: ему указывали, где ставить капканы на лисиц, где протягивать электрическую проволоку фазаньих загонов, когда и как их кормить. То, что поначалу казалось детскими играми и «культурным обменом» рабочего класса с аристократией, постепенно перерастало в тщательно продуманную конспирацию егеря с опекунами. Дело в том, что содержать поместье, подобное эдвардскому, стоит тысячи; семья же жила с начала века под постоянной угрозой банкротства. Втеревшись в доверие к опекунам, Эдмунд, егерский сынок, сумел убедить их в том, что единственный возможный выход из финансового кризиса — сдавать часть поместья в аренду под фазанью охоту тем, кто желает поразвлечься с двустволкой в аристократическом духе с помпой и антуражем: главным образом, естественно, нувориши из иностранцев. Еще не так давно на территории поместья были и фруктовые сады, и полевые культуры (например, горох сорта «бульдог»), и даже процветали кое-какие ремесла; теперь же все это было заброшено, закрыто, заколочено: акр за акром все поместье было превращено в фабрику для разведения фазанов, все отдано под фазанью потеху. Всем этим охотничьим наемным царством распоряжался, само собой разумеется, егерский сынок. Он стал незаменимым человеком, шагу без него нельзя было ступить; даже опекуны и те превратились просто-напросто в еще одну административную инстанцию, заверяющую своей официальной печатью своевольничанье егерского последыша. Сын же лорда, законный наследник, исполнял всю грязную егерскую работу.

«Почему вы не обратились с протестом в палату лордов?!» — возмущался диссидентский ум Карваланова. Как будто это у него отбирали права на владение всеми этими лесными угодьями и недвижимостью, столь напоминавшими ему о бывшем белорусском поместье его прадеда.

«Мои протесты в палате лордов закончились электрошоками в психбольнице», — сухо констатировал лорд и, заметив переменившееся лицо Карваланова, пустился в объяснения насчет того, что своими протестами против егерских затей вообще и фазаньей охоты в частности он восстал против древнейшего инстинкта британской нации — кровопускания под видом спортивной игры и забавы. Выступления же в антифазаньем духе воспринимались опекунами поначалу как скандальный эксцентризм левака и разнузданность выродка, позорящего фамилию. Но в конфронтации Эдварда — «черной овечки» — с семейными фазанами был еще один аспект: деньги и тот факт, что егерь крутил этими деньгами как хотел:

«Извольте, заявил, выполнять мои указания беспрекословно. Вы, говорит, больше мне не господин, а я, говорит, больше вам не слуга. Времена, говорит, не те. Ваш папаша, говорит, давно на том свете, а нам тут надо деньгу зашибать». Эдвард имитировал, судя по всему, акцент, голос и повадки егеря — с такой безукоризненной точностью, что собаки снова вскочили со своих мест и сгрудились, рыча и скалясь на лорда в личине егеря: «Это я вас тут содержу, сэр, а не вы меня. Поместье на моих плечах, сэр. Потому что немцы мне деньги платят. Платят за отличных фазанов, сэр, и фазаны эти не очень-то и ваши, сэр. И выращиваю я этих фазанов, сэр, на немецкие, между прочим, марки. И извольте, сэр, не подрывать мне бизнес своей публичной клеветой. Нахлебников не потерплю! сэр!»

«Я бы объявил ему голодовку».

«И окончательно лишил бы себя сил — на радость этому отцеубийце? Когда в очередной раз этот узурпатор стал произносить спичи насчет немцев, подстреливающих фазанов на лету, как в свое время они палили по самолету моего отца, я не выдержал, бросился на этого подлеца и стал его душить. Все это и закончилось, сэр, смирительной рубашкой. Перевоспитывали электрошоками, Карваланов. Психиатры утверждали, что чудесно помогает обрести моральное спокойствие: чудовищный грохот у меня в голове — знаете, постоянный грохот, производимый загонщиками во время фазаньей охоты, якобы прекращается», — и Эдвард стал нервно тереть пальцами виски, морщась как будто от боли. «Но я им благодарен, моим мучителям».

«Ваш английский садомазохизм», — буркнул Карваланов.

«Вы не понимаете. Я благодарен тому обстоятельству, что сам, на собственной шкуре пережил то, что переживают жертвы варварских традиций английской аристократии — несчастные обитатели лесов и полей, гибнущие на электропроволоке фазаньих загонов. Электрошок объединил меня с жертвами егерской травли. Объединил еще и в буквальном смысле. После возвращения из психиатрической клиники мне было сказано, что я со своими бродячими питомцами переведен на постоянное местожительство во флигель».

«Я же говорил, что отберут поместье», — в сердцах воскликнул Карваланов, хотя до этого ничего подобного вслух не говорил.

«Дом моих предков превращен егерем в постоялый двор для заезжих варваров с огнестрельным оружием. Это настоящее военное вторжение. Или революционный переворот, если угодно. Меня, Карваланов, изгнали из родового гнезда. Мои клиенты, сэр, не могут останавливаться под одной крышей с бродячими псами», — снова сымитировал Эдвард егерский выговор. Наступила зловещая пауза. Даже позвякиванье бутылки самогона о стаканы было облегчением.

«А я-то надеялся пройтись по подъемному мосту вашего замка», — вздохнул Карваланов. «Опускается мост на цепях, мы пересекаем ров, въезжаем на мощеный двор, нас встречают слуги у дубовых дверей, у чугунных ворот, в переходах будут гореть коптящие смоляные факелы. Мы поднимаемся по лестницам, переходим из залы в залу, смотрим на озеро перед закатом солнца, выходим в конюшню, сидим в саду, возвращаемся в библиотеку, горят свечи, ковер шуршит под ногами, мы садимся в кожаные кресла перед камином, трещат поленья, шипят свечи, коптят факелы, скрипят кресла, цокают копыта, закатывается солнце. Совсем забыл!» — заговорившись было, вскочил со стула Карваланов и достал из-под стола сумку. Повозившись с «молнией», он извлек оттуда картонную коробку, перевязанную бечевкой. Вместе с обрывками бечевки полетели на пол куски ваты — для амортизации? — и наконец Карваланов выставил на стол свой «подарок», завернутый в газету «Таймс». Когда и газета с шуршанием опустилась на пол, глазам предстала пластилиновая модель средневекового замка на фанерной подставке. «Мой подарок. Ваш замок», — пододвинул Карваланов пластилиновую крепость к другому концу стола.