«Не знаю, меня пригласили. Меня такси, наверное, ждет у выхода», — и нетерпеливо откланявшись, Карваланов двинулся к барьеру.
«А как же насчет билетика, сэр?» — поправил козырек фуражки смотритель.
«Но я же объяснил», — опешил Карваланов.
«За рассказики спасибо, а за дорогу придется заплатить», — неожиданно сухим и категорическим тоном заявил служитель и преградил Карваланову выход. И за выброшенный железнодорожный билетик — ничтожный кусочек розового картона — пришлось заплатить вторично; сумма эта была дикая по советским понятиям: советский транспорт в сравнении с английским практически бесплатный, в этом, что и говорить, станционный смотритель был прав.
К его правоте снова пришлось прибегнуть, когда выяснилось, что никакого такси у выхода не обнаружилось, и Карваланов вернулся к барьеру, чтобы выяснить дорогу к поместью. Станционный цербер снова превратился в буколически-радушного диккенсовского эсквайра и с головокружительными подробностями стал перечислять повороты, перекрестки и переходы, где таверна «Карета и лошадь» сменялась воротами кладбища, а крикетное поле — церковью, за которой следовала можжевеловая изгородь, конюшня и охотничья сторожка. Карваланову, с его цепкой лагерной памятью на подробности, показалось, что он найдет дорогу с закрытыми глазами; вступив в тенистую, как будто парковую аллею с укатанной щебниевой дорожкой, он на первом же перекрестке свернул, как и требовалось, налево, потом направо, потом еще раз направо, но почему-то не обнаружил — ни кладбища, ни таверны, ни конюшни; а только лес, лес и лес.
Лес как лес — смешанный, с довольно тесным променадом из дубов и каштанов, вязов и ясеней и орешника, с осторожной вежливостью приглашающих вступить в прогалины, где свет метался между круговоротом листвы в облаках и путаницей молодой травы с прошлогодними листьями, прошитыми пресловутым бисером ландышей среди свиных желудей и лошадиных каштанов. Но была в этой заурядной, казалось бы, лесной роще неуловимая, как переход на интонационное «ты» в английском языке, иноземная экзотика. На обочине вырастал вдруг гигантский, как будто из парника ботанического сада, куст лиловых рододендронов или же преграждало путь переплетение диких магнолий — как-никак этот остров подогревался центральным отоплением атлантических вод. И еще пугали странные шорохи: по краям лесной тропы в кустах, в кронах деревьев, в зарослях ежевики и среди гроздьев шелковицы, в чащобе вереска и дрока шла неустанная возня, не умолкало шебуршание, хлопотливая перестрелка птичьих трелей и писк всякой другой живности, для которой еще долго не подыщется перевода, когда все называется иначе и по-другому, и потому — безымянно. Несмотря на видимое сходство с подмосковными перелесками, лес этот был чужд своей безымянностью, и от того приближался своей экзотичностью чуть ли не к джунглям с удавами и аллигаторами за каждым поворотом. Это были джунгли западного мира.
Неожиданно развернувшаяся перед ним, возникшая как будто из-под театрального занавеса поляна была доказательством заколдованности этой местности. Поляна выглядела как иллюстрация к детской сказке в шикарном подарочном издании. Никогда не видел он в натуре такой шелковистой травы, рябью изворачивающейся под налетами ветерка, и трава щекотала в ответ хоровод теней от облаков, убегающих за лиственные кроны, как будто облака смущались, а деревья, в свою очередь, приглушенно бормотали, сами не решаясь вступить в танец ветра с тенями на траве этого магического круга. Круг был магическим, потому что в центре поляны стоял маг и делал пассы. На нем не было ни фрака с цилиндром фокусника из кабаре, ни чалмы с восточным халатом дервиша, но, тем не менее, у него был вид человека явно не от мира сего. Он, во всяком случае, не имел ничего общего с миром бывшего советского пионера, изгнанного из комсомола в ходе борьбы с однопартийной системой, выславшей его за границу. Этот маг как будто сошел с олеографии прошлого века, изображавшей королевскую охоту, или же выпал прямо из тургеневского дворянского гнезда.
В его лакированных сапогах вишневой кожи отражались и небо и деревья, в его твидовом картузе с двойным козырьком — и сзади и спереди — была прозорливость двуликого Януса. Он как будто держал под незаметным контролем всю поляну: это под его всеведущим глазом гипнотизера колыхались кроны деревьев, плыли по небу облака, стыдливой рябью покрывалась трава. В одно мгновенье этот гипнотизер превратился в загадочного шамана: присев на корточки, этот колдун залился дробными трелями, чириканьем, цоканьем и пересвистом; в руках у него оказалась жестяная банка, и по этой банке он стал ловко выстукивать сучком странные завораживающие ритмы, как будто аккомпанируя собственному пересвисту. На эту приманку птицелова из всех углов полянки засеменили чудесные на вид создания, чьи перья переливались скорлупой переспелого каштана, а заостренные юркие головки были увенчаны азиатскими хохолками. Возникнув неизвестно откуда, птицы целеустремленно вышагивали на спичечных лапках, покачивая единообразно в такт шеями, не отрывая взгляда от гипнотизера-мага. И за ними, завороженный теми же пассами, шагнул к центру поляны и Карваланов. И тут же осознал свою ошибку.
Хрустнула под ногами ветка, и райская завороженность поляны была нарушена: он дернулся от истерического вопля — взвизга коммунальной скандалистки, исторгнутого в унисон десятками птичьих головок. В этом вопле не было ничего от балетной изящности существ, за мгновение до этого маршировавших стройным кордебалетом по травяному шелку; безобразно хлопая крыльями, как гигантские бабочки, взметнувшиеся от света лампы на дачной террасе, экзотические птицы рванулись к краям поляны. Мгновение, и от них не осталось ни следа, ни перышка. Карваланов очутился один на один с гипнотизером этой лесной жизни. Солнце, как будто паникуя, забралось с головой под подушку пухлого облака, и с порывом холодного ветра магическая атмосфера места окончательно испарилась.
К нему повернулось лицо не загадочного мага, а крупнопоместного администратора; с таким лицом под стать откармливать курятину на убой, а не очаровывать мир солнечных зайчиков и птичьих пересвистов. Его красное, обветренное лицо было похоже на истершийся сафьяновый переплет с двумя свинцовыми застежками глаз. Прихватив двустволку с травы, он поднялся во весь свой коренастый рост. Лишь странные звуки, вылетающие изо рта этого взбешенного собственника с перекошенным лицом, свидетельствовали о загадочности и экзотичности его природы, его породы. Это были завывания китайца, переквалифицировавшегося в муэдзины: всю поляну заполонила нестерпимая для русского уха какофония носовых и горловых кваканий, начисто лишенных хребта согласных — что не было бы сюрпризом для лингвиста, изучающего влияние провинциальных диалектов на речь лондонского кокни. Но Карваланов, попятившись назад в кусты, с трудом уловил лишь два знакомых слова: «бастард» и «бляди» («bloody»). Но и этим начаткам взаимопонимания был тут же положен конец: птицелов в картузе одним взмахом приставил к плечу двустволку, как в трюке фокусника, лицо его исчезло в облачке дыма, и запоздалым эхом над головой Карваланова раздался сухой треск — обломилась ли ветка орешника или же и впрямь просвистела пуля над ухом?
Карваланов рухнул, повалившись в кусты, — но повинна в этом была не меткая двустволка маньяка, а чья-то сильная рука, ухватившая его сзади за плечо и потянувшая резко вниз; в ушах зазвенел лихорадочный шепот: «Пригнитесь, сюда, за мной!» Если бы не отточенный безупречный английский этого ультиматума, он бы решил, что его похищает советская разведка: лица своего спасителя он не видел, и из двух зол — двустволка на поляне или советская тюрьма — он предпочел привычное (тюрьму) и бросился вслед за мелькавшей в ветвях спиной. Чуть ли не на четвереньках они продирались по мелкому овражку; царапался дикий шиповник, обжигала крапива, ремень сумки цеплялся за ветки магнолий, но все это казалось мелочью: главное, что какофония брани с ружейным треском за спиной постепенно удалялась на безопасное расстояние, сменяясь хрипом двойной отдышки — Карваланова и его непрошеного проводника. Стена кустов наконец оборвалась, и они выкатились на опушку.
