Вова вынес Славу из огня, положил его на снег. Слава не дышал, но немножко хрипел грудью и животом. Вова положил на Славину грудь ладонь и нажал несколько раз. Зазвонил телефон. Вова зажмурился, разжал Славины челюсти, вдохнул в Славу что-то из своих личных опасений – до предела, чтобы ощутить эластичное сопротивление черноватых Славиных легких. Слава закашлялся, сел на снег, зачерпнул его рукой, начал жевать. Потом его стошнило снегом на снег. Телефон не прекращал звонить. У Славы было бледное, тонкое лицо с нарочитой, старательной щетиной, мокрые волосы прилипли к вискам, шея его то раздувалась, как капюшон, то исчезала вовсе – и между головой и плечами можно было разглядеть утреннюю полоску туманного, почти мартовского леса.

– Какого черта? – спросил Вова. Телефон звонил уже какой-то другой мелодией – кажется, вначале это был Вивальди, теперь это был Стравинский, «Весна священная».

Слава посмотрел на него с благодарностью, его снова вырвало – теперь уже не снегом, а чем-то коричневатым.

Телефон взялся за классику двадцатого века: Шнитке, Шёнберг, Шостакович. Видимо, звонил кто-то на букву «Ш».

Вова брезгливо опрокинул Славу на снег, вынул из его кармана мобильник:

– Шеф? Тут непредвиденная ситуация какая-то. Похоже, я его спас. Что мне делать дальше? Ну да, плоховато. Кашляет, угу. Тошнит, разумеется, а как же еще? Нет, не желтое пока что. В смысле? Это как – уволен, то есть уже совсем? Ну да, то есть да. Контракт – что?

Оказалось, что раз Слава наконец-то оказался спасен, в Вовиной работе больше нет смысла: она выполнена полностью. Вове выразили благодарность, пообещали начислить премию, еще попросили немножко прибрать в лесу, забросать снегом там, где Слава напакостил.

Он довел спотыкающегося и полубеспамятного Славу до дома, бросил его на пороге и ушел на станцию.

Первое время не мог поверить – каждое утро приезжал туда, но нет – дом не горел, Слава мирно спал, иногда не один: приводил друзей, подруг, устраивал вечеринки какие-то. Пару раз даже входил в тихий сонный дом, расталкивал его, приподнимал за костлявые плечи, говорил сбивчиво: проснись, ведь это я тебя спас, когда дом твой горел, а ты совсем один, всеми брошенный, спал на чердаке, помнишь? Слава просыпался, бубнил: нет, не помню, дом никогда не горел, ты что, все в порядке, что за ерунда, а на чердаке я никогда в жизни не спал, не имею такой привычки, а ты кто вообще такой?

– Никто, теперь никто, – грустно бубнил Вова, отпускал Славины плечи (тот с возмущенным лепетом падал затылком в подушку), поправлял сбившееся одеяло, иногда гладил его смешные, чуть мокроватые волосы.

Вова был уверен, что когда-нибудь найдет в себе достаточно сил для того, чтобы перестать туда ездить, как-то распрощаться с этим всем навсегда с такой же парадоксальной болью и легкостью, с которой раньше делал это каждый день. В конце концов, иногда говорил он себе, ведь именно на этой работе я получил достаточно денег, чтобы до конца жизни жить в свое удовольствие и заниматься какой-нибудь ерундой.

Увы, теперь он отчетливо понимал, какой именно ерундой он будет заниматься.

Решили братья Песчаные узнать, какие живые сердца самые добрые, самые человечные. Купили в помощь эксперименту на мясном рынке говяжье сердце, свиное сердце, баранье сердце и дюжину мелких куриных сердечек – коллективное куриное сердце. Разложили сердца на стеклянном столике, кинули медную монетку, расписали порядок: вначале говяжье и свиное сердце должны пойти войной на баранье и куриное коллективное сердце. И что же получается? Говяжье и свиное сердце всех победили и взяли в плен, потом говяжье сердце предало свиное сердце и взяло в плен его также, – крупное, жилистое оказалось говяжье сердце, кого хочешь поборет. Другой расклад: куриное коллективное сердце идет войной на свиное сердце, свиное сердце разбивает куриное в две несложные батальные сцены, забирает себе в награду два порта, несколько старинных городов и туристических мекк, наследники коллективного куриного сердца чистят грубые свиные сапоги свиного сердца год, два, сто, тысячу лет, это сценарий ига, на него больно смотреть. Братья Песчаные морщатся от этой боли, но продолжают записывать наблюдения. Кинули еще один расклад: говяжье сердце воюет с бараньим сердцем, кто на чьей стороне? Коллективное куриное сердце ночью исподтишка нападает на баранье сердце и просто расстреливает всю его семью, а народ отпускает – идите, мол, все ваши правители мертвы, вы свободны, ура. Говяжье сердце же этому не радуется (да и народ, честно говоря, в легком недоумении), а неожиданным образом начинает мстить за семью безвинного бараньего сердца, и вот уже семь из двенадцати куриных сердечек перемалываются упругими желудочками сердца говяжьего – сожрало и не поморщилось! А что же свиное сердце? А оно написало обо всей этой кровище роман и прославилось – но, господи, сколько же там вранья, в этом романе! Оставшиеся пятеро куриных сердечек подают в суд, но здесь заканчивается блокнот у братьев Песчаных, и они решают прекратить эксперимент по причине того, что он становится каким-то негуманным.

Самым добрым и самым человечным в итоге оказалось именно человеческое сердце – жаркий, пульсирующий упругим стальным метрономом сердечный стержень братьев Песчаных, обнаруживших в себе неиссякаемый кладезь доброты, чуткости и жалости, позволивший наконец-то завершить этот кровавый эксперимент, эту бессмысленную, чудовищную резню.

Выиграл Семен в лотерею билет на поезд «Москва – Кишинев», вначале приехал в Москву на автобусе, а потом сел в поезд и приехал в Кишинев. Кишинев Семену понравился: черешни на улицах растут, апельсины цветут на широких проспектах, горькое молодое вино тугим фонтаном бьет в небеса на центральной площади. Семен гулял по Кишиневу, ел хрустящее сливовое мороженое, пил пьяную газировку из жестяного автомата, ходил с девицами какими-то к пруду кормить рыбок апельсиновым цветом, знакомился со старичками и расспрашивал их о погоде (он не знал, о чем еще можно расспрашивать старичков, – наверняка, понимал он, о чем-то недолговечном, иначе они будут расстраиваться). Спал Семен на скамейке в парке, подложив под голову газету «Вечерний Кишинев». Как-то он проснулся лицом прямо на газете (ночью было прохладно, и Семен ворочался), видит – там его фотография и написано: «Разыскивается человек». Семен пошел в почтовое отделение, заказал международные переговоры, позвонил по указанному в газете телефону и кричит: «Это я разыскиваюсь! Я никуда не пропал! Я жив, конечно же! Я просто выиграл в лотерею билет на поезд „Москва – Кишинев“ и поехал в Кишинев! Пожалуйста, не надо волноваться, я скоро вернусь назад». И положил трубку. А потом подумал – какая чудовищная ложь, как же он вернется назад, ведь билета на поезд «Кишинев – Москва» он не выигрывал.

В дом Петра пришла свинья чинить телефон. Петр увидел свинью и отрекся от нее: это не телефонный мастер, а свинья, вот уши же свиные торчат! Через сутки без телефона снова пришла свинья чинить телефон. Петр и второй раз отрекся от свиньи: не может, сказал, свинья починить телефон, у нее же копыта, как она будет со всеми этими проводами копытами управляться? Еще через сутки свинья пришла к Петру в третий раз чинить телефон – Петр и в третий раз от свиньи отрекся. Я сейчас милицию вызову, сказал он, у меня дома говорящая свинья с плоскогубцами, хочет починить телефон, они мигом сюда приедут!

– Приедут-приедут, – мрачно кивала свинья, отчасти сочувственно глядя на Петра: каким таким образом он будет вызывать милицию, если у него сломан телефон? Вероятно, телефон ему и не нужен? С другой стороны, вот свинья починит телефон, а Петр вызовет по нему милицию, чтобы свинью забрали? Это несправедливо. Свинья вздохнула, развернулась и ушла. Больше она не приходила к Петру чинить телефон, но жизнь Петра от этого даже отчасти улучшилась, потому что он наконец-то перестал ежедневно отрекаться. Есть в каждодневном отречении что-то гораздо более жуткое, чем в существовании за пределами всех доступных средств связи.