А вчера из квартала молчунов к нам пришел один. С деловым таким видом. Подошел к часам, осмотрел их внимательно, только что не обнюхал, и уселся рядом. Достал из рюкзака бутылку с водой, ворох каких-то бумажек, закурил трубку и сидит себе. Разумеется, весь город сбежался на него смотреть, молчуны к нам вообще нечасто приходят, а уж чтобы так себя вести – никогда такого не было.

И вот, в общем, стоим мы все, ну то есть не все, а самые смелые, молчунов побаиваются все-таки, и смотрим на него. А он на нас не смотрит, курит трубку, роется в этих своих бумажках, думает о чем-то. В общем, всем надоело смотреть, и кто-то из толпы, может быть, старый Джон, а может быть, одна из тетушек-кошек, спросил, а чего он тут сидит.

Молчун посмотрел на нас, как будто только что заметил, хотел промолчать, кажется, но потом передумал и сказал: жду, когда качнется маятник. И снова ушел в какие-то свои дела. А уж зачем он этого ждет, никто рискнуть не спросил. У молчунов такие голоса, что лучше их вообще никогда в жизни не слышать. Как будто тебе кирпичом заехали по уху, и там теперь что-то болит, саднит и вообще, неприятно очень.

Все постояли еще немного, подождали, может, с маятником что случится, и разошлись по своим делам. Ну подумаешь, будет теперь молчун около наших часов ошиваться, ерунда, по сути дела. Город общий, и часы на всех одни. Пусть себе сидит. Я так вообще ушла за мост, попить кофе с Несбывшимся. У меня это традиция, мне хотя бы пару раз в неделю надо ему в глаза посмотреть.

Прихожу, а Несбывшееся что-то пригорюнилось, сидит на пороге своей кофейни с чашкой, смотрит на реку.

– Что такое? – спрашиваю.

– Маятник, – отвечает мне Несбывшееся.

– А что маятник? Ну болтается себе и болтается.

– В том-то все и дело, что не болтается. Пока что. А как только маятник качнется, все изменится, тут же.

– Как изменится? Почему изменится? Я не хочу, чтобы изменялось.

А я и правда не хочу. У меня на подоконнике только позавчера расцвел маленький цветочек спокойствия, ну, расцвел – громко сказано, бутон только приоткрылся. Но если расцветет, это же какая будет радость. А тут все вдруг собралось меняться.

Несбывшееся между тем сходило внутрь, вынесло мне чашку с кофе и снова мрачно уставилось на воду.

– Понимаешь, – говорит, – если маятник покачнется, то все сбудется, и тогда, как можно догадаться, меня не станет.

– Сбудется? – спрашиваю, а сама уже начинаю в голове прикидывать, сколько ж всего у меня в жизни может сбыться разного.

– Вот. – Несбывшееся улыбнулось. – И ты туда же. Небось начала думать, как все будет хорошо, когда меня не станет, да?

– Ну я…

– Да не оправдывайся, это понятно. Меня мало кто любит. Тоскуют по мне, это да, бывает. Но на самом деле никто не любит. Слишком больно.

– Ну вот, ты и само все понимаешь.

– Понимаю. Вот сейчас пройдет слух, все похватают всякого, что еще может сбыться, и побегут к маятнику, ждать. И что самое обидное, недолго ждать осталось.

– Недолго?

– Недолго. Это все, конечно, раз в вечность случается, а то и реже, но тут повезло. Маятник такой. Не знаю, как колдунам это удалось. Думаю, они и сами не знают.

– Слушай, – говорю, – а у колдунов, получается, тоже все сбудется?

– У колдунов, – говорит Несбывшееся, – все сбылось уже очень давно. Поэтому я живу на этом берегу реки. Меня у них просто нет.

Мы посидели, поболтали еще немного, потом я домой пошла. Иду и вижу, рядом с часами и впрямь какое-то оживление наблюдается. Все ходят, присматриваются, ждут. Некоторые даже раскладные кресла притащили и сидят, маятник гипнотизируют.

Я на них посмотрела, подумала да и домой пошла. Ведь город у нас все-таки хороший, а если все сбудется, мало ли каким он станет. Мало ли чего нам всем хочется такого, что не получилось когда-то. Хотя конечно же хочется, еще как хочется, бывает, так, что проснешься ночью и смотришь до утра в окно, потому что спать не можешь, а все думаешь, как оно было бы, если бы сбылось. И картинки рисуешь, одна радужнее другой. Хотя правды не узнаешь никогда. Нет, теперь уже узнаешь. Мы все узнаем, кажется.

На следующее утро воздух был прозрачный-прозрачный. И такое чувство, что вот-вот что-то произойдет. Такое бывает. Когда чуть-чуть снега на тротуарах, но только совсем чуть-чуть и не холодно еще, прохладно. А ты знаешь, что вот-вот что-нибудь случится. Неизвестно, хорошее или плохое, но ощущение это – оно точно хорошее, даже если потом снежная буря начнется или ураган или ногу сломаешь случайно. В общем, в такую погоду только гулять и ждать, когда же. И наслаждаться еще, конечно. Даже бутончик мой что-то почуял, распустился еще немного и повернулся к окну, посмотреть.

Вышла я из дома, а площадь, где часы стоят, уже на цыганский табор похожа. Все притащили каких-то стульев, кресел, ковров, уселись. А вокруг них всякие фотографии, письма, какие-то безделушки еще. Небось, как все сбудется, тут такой бардак начнется, ну его на фиг.

Я пошла погуляла – по кварталу молчунов, потом вдоль реки, потом просто по улицам. На улицах совсем пусто. Даже у старого Джона почти нет клиентов. Один старый Джон сидит, попивает пиво. Увидел меня, подмигнул. Я ему помахала и дальше пошла. Надо же запомнить, каким все это было. Потому что таким уже не будет, наверное.

А потом, ближе к вечеру, когда уже начало темнеть, я пошла через мост, к Несбывшемуся. Ведь должен кто-то быть рядом с ним, когда его не станет. И ему не так грустно, и мне… а что мне, раз уж все собирается случиться, лучше в этот момент быть там, где оно начнет случаться.

И вот мы сидим сейчас с Несбывшимся вдвоем, чуть ли не в обнимку, пьем горячий шоколад и ждем, пока качнется маятник. Мы не знаем, что будет, мы даже не знаем, качнулся он уже или нет. Просто сидим и ждем.

Они говорят – голод будет, Алевтина Андреевна утерла платком под носом. Говорят, сначала придут холода, а потом – голод. Семен Матвеевич повел плечами: скажешь тоже, какие нынче холода, солнце за окном такое яркое. Будет голод, снова повторила Алевтина Андреевна, уставившись в одну точку. Семен Матвеевич вздохнул.

Про то, что будет голод, слухи ходили давно. Еще весной крестьянин Игнат, который два раза в неделю привозил на скрипучей телеге молоко, сплевывая ядовито пахнущий табак в дорожную пыль, как бы между делом делился с прислугой. Дескать, в деревне говорят, что божьи коровки пропали, говорил Игнат и со значением щурился. Дескать, божьи твари просто так не пропадают с глаз долой, недоброе это, нехорошее. Прислуга потом шушукалась по углам, стараясь, чтобы хозяева не услышали. Но не прошло и полугода, как хозяева услышали, – Алевтина Андреевна всегда отличалась чутким слухом, к старости же стала слышать даже то, чего не было. А уж то, что было, казалось, угадывала еще до того, как оно было произнесено. От этого Алевтина Андреевна плохо спала, вздрагивала от каждого шороха и просила плотно закрывать окна и тщательно смазывать дверные петли – чтобы не скрипели, но все равно не находила себе покоя.

Алевтина Андреевна услышала что-то, когда проходила мимо кухни. Кухарки гремели посудой, и горячий сладкий воздух доносился вместе со вздохами прислуги, которая как раз обсуждала, что будет, если внезапно наступит голод. Алевтина Андреевна даже замерла около приоткрытой двери и прислушалась. А потом засеменила к мужу.

Семен Матвеевич сидел в глубоком кресле и делал вид, будто читает газету. Все знали, что газет Семен Матвеевич давно не читает, и сам Семен Матвеевич знал об этом лучше всех. Что не мешало ему ежедневно усаживаться в глубокое кресло и, положив ногу на ногу и покачивая на носке мягким тапком, картинно углубляться в утреннюю прессу. Когда в комнату вошла Алевтина Андреевна, он даже не пошевелился.

Они говорят – голод будет, сказала Алевтина Андреевна, и тогда Семен Матвеевич все-таки пошевелился – пожал плечами. Он не любил пустых разговоров, которые, он точно знал, ни к чему не приводили и ничего не могли изменить. Но должен был как-то отреагировать: Семен Матвеевич побаивался Алевтину Андреевну, с первого дня их долгой совместной жизни он старался не перечить супруге, предпочитая поддерживать ее во всех начинаниях, пусть только словом, но – поддерживать. Сначала придут холода, продолжила между тем Алевтина Андреевна, а потом – голод. Скажешь тоже, только и произнес Семен Матвеевич и снова уткнулся в газету.