– У меня нет оснований немедленно предъявить обвинение капитану Рожнову. В связи с его внезапной болезнью передачи дел в стандартном понимании не было. Проверка еще идёт, и окончательные выводы делать рано…

Кривцов застыл у окна, глядя, как снаружи на подоконник осторожно выползла пёстрая ящерка, выбрала самый тёплый камень и, изогнувшись, замерла. Поощренный молчанием следователя, Тайга продолжил более уверенно:

– Скажу откровенно, мы ждали вашего приезда. Зная Рожнова, я просто не готов поверить в злой умысел с его стороны. А чтобы разобраться в ситуации, у нас нет ни специалистов, ни, извините, времени…

Кривцов резко развернулся на сто восемьдесят, едва не клюнув майора носом в лицо.

– Нет, не извиню, товарищ майор, – по-змеиному зашипел он. – Вы, видимо, не совсем правильно поняли причину моего здесь появления. Из вашей боевой части! Пропадает! Серьёзное, боевое о-ру-жи-е! Куда, я вас спрашиваю, пойдут исчезнувшие единицы? В каком из алтинских бандформирований они всплывут? Это вам не «макаровы», не для уличной шпаны игрушки! Завтра какого-нибудь датчанина или француза прошьют из русского пулемёта. А послезавтра по немецкому бронетранспортеру жахнут из русского гранатомёта – что тогда?

Следователь присел на край стола.

– В другой обстановке, – негромко и уже спокойно заговорил он, – даже разбираться бы не стали. Всех чохом под одну гребенку. Но здесь, Роман Егорыч, на нас лежит особая ответственность, мы на особом счету. Каждый наш шаг фиксируется, взвешивается, анализируется соседями – и выворачивается наизнанку. А вы – вы как командир – допустили утечку оружия. Весь российский контингент под ударом из-за вашей халатности – или из-за преступного умысла. Но, заметьте, я прилетаю сюда не в форме, и не с пачкой ордеров – почему?

Тайга промолчал.

– Потому что у меня – и у вас – совсем другая задача. Я не собираюсь смотреть, как под улюлюканье мировой прессы полетят головы наших офицеров. Давайте просто постараемся – и найдём всё, что «потерялось» в вашем хозяйстве. Как вы смотрите на такое предложение?

Чушь собачья, хотел сказать Тайга. Коли стволы ушли из гарнизона по эту сторону реки, то и десятой части назад не собрать. Двадцать «калашей» с подствольниками, ящик патронов, четыре пулемета ПКМС, одно «Пламя»[1]. И много и мало. Много, чтобы наделать шуму. Мало, чтобы остался серьезный след. Всё давно попрятано по схронам, развезено по селам и городкам Алтынщины, рассовано по чердакам и огородам. Как камень в воду.

– Положительно смотрю, Виктор Маркович, – сказал Тайга. – Хотелось бы, чтобы Рожнов…

– О Рожнове позаботятся другие специалисты, – жестко прервал его Кривцов. – А нам с вами и здесь хватит материала, чтобы поискать концы.

На мгновение они замерли, схлестнувшись взглядами, следователь и боевой майор, командир отдельной мотострелковой роты российского контингента миротворческих сил на территории Тополинской Федерации. Давление чужой воли, непонятной и от этого пугающей, накатывало волнами, и Роман первым отвёл глаза.

– И посмотрите только, что за чудный манифест подсунули под дверь всем моим соседям! Причём в третий раз на этой неделе, да найдёт себе неведомый почтальон более достойное занятие!

С такими словами на пороге кафара появился сухопарый старичок. Его прозрачно-голубые глаза смотрели как будто на всех одновременно, преломленные чудовищными линзами в массивной костяной оправе. Он держал в руке смятую стопку газетных листов с крупными плохо пропечатанными буквами – так, будто собирался прихлопнуть муху.

К вечеру в кафаре всегда становилось людно, и многие посетители поприветствовали старика – кто просто поднял руку, а кто окликнул:

– Иди к нам, часовщик, с утра для тебя лавку греем!

– Эзра, а мы думали, ты нас на европейское время переводишь!

– Хочешь медынцу, Эзра? Нашему столику Палиш не разбавляет!

Старик, беззубо улыбаясь, кивая всем и каждому, прошёл в дальний угол, ближе к очагу. Осторожно опустился на лавку. За столом уже обедали сапожник Халим, начальник пожарной охраны Салан и «русский поп» отце Миклаш – бывший легионер, бывший рестлер, бывший рэкетир, а последние годы, исключительно по велению сердца, – самозваный настоятель плешинского прихода.

Хозяин кафара, однорукий Палиш, в глиняную кружку налил Эзре медынца, оставил кувшин на столе, принёс плетёнку хлеба, да и сам сел отдохнуть рядом.

Тонкими длинными пальцами часовщик расправил на столе смятые листки.

– «Землемеры» Шадо? – без особого интереса спросил отце Миклаш, макая лепёшку в суп. – Или «Алтина чистеша»?

– «Землемеры», – подтвердил Салан, заглянув в листовку. – Самое распоследнее предложение благоразумному тополинцу: очистить город от своего присутствия, не доводить до беды, уехать, пока ему не подарили два квадратных метра алтинской землицы. Зачем ты принёс сюда эту гадость, Эзра?

– Палишу чем-то надо каждое утро растапливать печь, – развёл руками часовщик. – Это большая печь, она кормит полгорода, а дрянная бумага горит хорошо, так пусть лучше с дымом уйдёт в трубу, чем валяется на свалке! Эта свалка переживёт нас всех, а таким сочинениям не место в вечности.

Отце Миклаш утёр бороду и молча придвинул к себе кувшин.

– А я бы уехал, – сказал Палиш. – В один день собрался бы, сговорился с лодочником, да и подался на север. Люди везде хотят домашней еды, работа бы от меня не убежала.

Салан набычился и поджал губы. Халим, опустив глаза, ковырял вилкой кусок рыбы. Отце Миклаш навалился на стол, выглядывая из-за часовщика:

– Так что же ты еще здесь, Палиш? И ты, Салан, почему не на правом берегу?

– Я больше не сложу такой печи, отце, – сказал трактирщик. – Мы собирали её по камушку, по кирпичику, ещё с моим отцом, на долгую службу.

– В этом городе ещё есть чему гореть, – сказал Салан. – Если я и уйду, то последним.

Эзра пригубил медынец, почмокал дряблыми губами и спросил:

– Помните старую Мелису, что пятый год не выходит на улицу? Хотя где бы еще и выходить на улицу, как не на углу Кухарьской и Пришана, у городского фонтана, пусть он и не работает с тех пор, как на Плешин упала первая случайная авиабомба? Вэй, Мелиса, наверное, и не подозревает, что южный Плешин на новых алтинских картах зовётся Плешне, – так что же взять с глупой женщины, не знающей, в каком городе она живёт? Вот уж кто точно никуда не уедет, путешествия не для неё…

– Не думаю, что «землемеры» сунутся в Плешин прямо на русские пушки, – сказал пожарный. – Как считаешь, Халим?

Длиннолицый алтинец Халим негромко ответил, уткнувшись в тарелку:

– Моё дело – тачать сапоги.

– Не обижайся на Салана, Халим! – воскликнул Эзра. – Поднимем лучше добрый медынец и выпьем за светлые времена!

Глиняно клацнули кружки отце Миклаша, пожарного, трактирщика и часовщика. Чуть помешкав, к остальным присоединился и сапожник.

Медынец уже ударил старику в голову, в его глазах появилась хмельная искринка, и даже линзы заблестели по-особому.

– Тополинцы напуганы, тополинцы даже не хотят есть, потому что у всего вкус, будто пробуешь из чужой тарелки. Но ты же не виноват в этом, Халим, просто так всё повернулось у нас в Плешине…

Эзра показал рукой, как хитро, с подвывертом «всё повернулось».

– Но каков поворот! Это же стоит того, чтоб смеяться! Во всём городе не найти человека спокойнее, чем часовщик Эзра! Тот самый Эзра, который однажды пропустил четыре весны, сидя в тёмном подвале, – за что спасибо маленькой, но очень упрямой девочке… Когда она привела меня к себе в дом – до сих пор помню на ощупь её решительную ладошку, – то видели бы вы глаза её достопочтенного отца и добродетельной матушки, пусть их облако на небесах будет мягче лебяжьего пуха! «Эзра будет жить с нами», – она произнесла это так, будто все только и делают, что прячут у себя дома пятилетних еврейских мальчиков…