Был сиреневый час. Колесница, остановленная легким нажатием локтя, плавно скатилась с термитовой дороги. Летяще шагая по пушистому ухоженному пуху, Хадыр между деревьями прошел к самой опушке селения Гибоо.

Солнце, огненной бахромой уцепившееся за макушки деревьев, светило уже не ярко, хотя и в глаза, и через минуту он смог отчетливо разглядеть поляну.

Люди, сидевшие на грибах, смотрели в одну сторону. В центре поляны, на продолговатой прогалине, взявшись за руки, старики и старухи кружились в танце. Это был Первый хоровод – в честь рождения ребенка. Безмятежные лики сидельцев, казалось, отражали ласковый свет солнца.

«Пусть хватит гриба и фуда, Пусть прочь уносится страх, И в ожидании чуда, Когда в поднебесных мирах…» – пели они и продолжали – длинная хороводная, освежающая душу, с раскачивающимся ритмом песня длилась бесконечно.

Чуть в стороне играли дети – бегали, изображали взрослых, катались в пуху, смеялись громче обычного. У Вальхурта родился второй сын – этой подробности Хадыр знать не мог.

Из круга танцующих вырвался Вилар, сморщенный как шляпка молодого гриба, таща под руку слегка упирающегося Урбара – сына головы Замана. Они прошли совсем рядом с Хадыром, притаившимся за густой вешалкой, и он смог услышать:

– …чем и определяется поразительная красота стихосложения. Это почти как Дорога, соединяющая несоединимое, – ведь создавая рифму, мы претендуем на то, чтобы протянуть нить между двумя словами, не имеющими точек соприкосновения по смыслу, однако обладающими одним звуковым…

Хадыр блаженно улыбался.

Он стоял без движения до темноты, до конца синего часа, наблюдая жизнь деревни, ночное пробуждение светляков, великую пляску небесных оттенков.

И он стыдился то своей улыбки, перечеркивающей всё, чему, казалось, посвятил себя совсем недавно, то, наоборот, тех мыслей, с которыми мчался в Гибоо.

Хоровод стал редеть и в какой-то момент распался на отдельных людей. Вдруг у ближнего к нему светляка из темноты выплеснулось лицо, и Хадыр первое мгновение не мог понять, почему в нём просыпается нежность. Но всё встало на свои места – он осознал, что перед ним Джамилла, его Джамилла, напряженно и уверенно глядящая туда, где замер он.

Хадыр шагнул вперед, прямо сквозь куст, сквозь темноту, сквозь три года разлуки. Их руки сплелись в первом осторожном прикосновении.

Он не нашел в себе сил сразу заговорить о жрецах или, тем более, что-либо предпринять. Счастье забытой жизни окутало его, и радужным стоцветием улетел прочь восхитительный месяц.

А когда вдруг вернулась ясность, холодная как стальной рассвет, Хадыр растерялся – и ото дня ко дню оттягивал начало своей попытки.

И сомнения пришли.

Посмотри, как хрустально всё вокруг! Посмотри, сколько труда и любви, пусть даже неосознанных, вложено в этот кусочек Вселенной. Какая логика, какая мудрость лежат в основе здешней жизни!

Неужели же ты не боишься, что бриллиантовое равновесие может оказаться непрочным и рухнуть, подминая под себя всё, от одного твоего неосторожного движения? Ведь из этой схемы нельзя убрать даже мельчайшей детали – иначе жизнь тотчас станет невыносимой. Разве несчастливы окружающие тебя люди?

Что, что ты предложишь им взамен? Песчаный ураган? Вонь и грохот паровой машины? Убожество несъедобной пищи? Унизительную зубную боль, безжалостную слабость старости, пытку родов? Ты превратишь их из сытых людей в голодных зверей, и их любимым развлечением станет война с полупсами. Умрет язык, умрут сны, забудутся цели. Останется лишь одно: выжить! – цель, стремящаяся к самой себе!

И он полностью убеждал себя в необходимости бездействия, и проходило еще несколько спокойных дней.

Но чаши весов не могли остановиться, и Хадыр вспоминал глаза жрецов. Глаза их не несли в себе уверенного сидельческого счастья, но горели какой-то неутолимой жаждой, как маленькие земные звезды.

И тогда Хадыр вскакивал посреди ночи, таращась в черное небо, располовиненное Дорогой, барахтаясь в ароматной перине гриба, и шептал: «Электричество! Прежде всего электричество!» Но никто не слышал его бормотания, даже Джамилла, – она лишь умиротворенно чмокала губами в глубоком сне и поворачивалась на другой бок, укутанная невидимым крылом ночной песни погонщика ветра Алленторна.

Нужно на цыпочках пробраться в мамину спальню и просунуть голову между тяжелыми гардинами, стараясь не впустить в комнату свет.

Окна в эту сторону смотрят на Город. Две красные светящиеся змеи вползают в него через окружную дорогу. Надо выбрать ту змею, что сегодня тусклее. Левую зовут Эстакада, правую – Шоссе.

Поцеловать маму в спящую щёку, выйти в коридор и плотно прикрыть за собой дверь.

Родион подаст ранец и вопросительно качнёт головой: ну, какая?

Обычно мальчик проводит левой ладонью по воображаемому холму или подныривает правой под несуществующий мост.

Еще в прошлом году они выходили в половине восьмого, а теперь приходится в семь. Родион открывает перед мальчиком дверцу. Неестественно мягкая кожа заднего сиденья холодит ноги сквозь брюки. Мотор не требует прогрева.

Мальчика зовут Виктор, но это для него слишком сложно. Ему больше нравится «Витя»: растягиваешь уголки губ и, выдыхая, цепляешь нижней губой за верхние зубы, а потом упираешься в нёбо языком-ложечкой, закрывая дыханию дорогу, и тут же резко выпускаешь воздух через распахнутый рот. Ви-тя!

Их большая чёрная машина слепит всех вокруг белым огнем фар. Витя не любит эту машину, хотя она выше остальных, а из окна видно куда больше, чем было раньше, когда папе еще хватало времени и он сам отвозил мальчика в интернат. В той, старой, на сиденьях были смешные матерчатые чехлы в разноцветных узорах. А здесь – скучная и противная чёрная кожа.

Родион очень аккуратен и предусмотрителен. Он почти никогда не тормозит. В его руках машина ведет себя как большая никого не боящаяся рыба. Она переплывает из ряда в ряд, и все остальные машины рано или поздно остаются позади.

Мальчик прижимается щекой к стеклу. В дрожь мотора вплетается другой ритм – Родион включил свое радио. С каждым тактом зеркало заднего вида чуть подрагивает, и картинка в нём расплывается.

Сонное осеннее солнце светит в лицо, и тень Родиона ползает по сморщенной черной коже. Вите полагается сидеть там, за водителем, на самом безопасном месте, но он всё равно отползает вправо, потому что когда они ездили с папой, оттуда можно было разговаривать. Папа поворачивал лицо к Вите, насколько мог, а глаза скашивал на дорогу.

Родион гораздо лучше тех, что были до него, – Егора, а потом Андрея. Он тоже иногда оборачивается к Вите, пока горит красный, и что-нибудь говорит. Он даже не поленился выучить буквы. Хочешь йогурт, спрашивает Родион обеими руками, но не успевает увидеть ответ, потому что загорается зеленый.

Мальчик, как и положено мальчику, любит машины. Он давно выучил все марки наизусть. Складывает на пальцах разные эмблемы. Хорошо получается «Ситроен» и «Фольксваген», а «Тойоту» никто угадать не может.

Машины очень красивые, особенно когда быстро едут. Веселые люди в тёмных очках смеются, высовывают бронзовые локти из водительских окошек, а их волосы треплет теплый ветер. Но чаще машины стоят на месте или ползут, как манная каша из-под крышки, пока идёт Люсин сериал. И каша потом горькая, пригорелая, а Люся делает большие глаза, садится перед Витей на корточки и медленно-медленно говорит: ты… ведь… не скажешь… маме?.. Мальчик крутит головой – ему жалко Люсю, и не хочется, чтобы её прогнали.

И на Шоссе и на Эстакаде большая чёрная рыба вязнет, запутывается в сетке красных огней, замирает китовой спиной среди машин поменьше. Тогда Витя лезет в ранец и достает из бокового кармашка невзрачную серую игру. Уже не разобрать значков на лоснящихся клавишах, маленький экранчик рябит пятнышками, которые всё время неправильного цвета, а у крышки, где батарейки, отломилась защёлка, там топорщится желтоватый скотч.