И не было счастья в глазах жрецов, Хмурые, почти что злые лесорубы с изуродованными вспученными венами на ногах и руках, дерганые разведчики, неизвестно зачем завязывающие в узлы железные прутья и играющие мышцами, молчаливые гонцы, заставить которых разговориться было так же сложно, как научиться без тошноты глотать кислую похлебку из толченых зерен.

И ветра несли не песню, а пыль. Холодные потоки воздуха швыряли в лицо острые песчаные иглы, горизонт исчезал, бледно-рыжее небо сливалось с бурой землей, солнце тускло светилось сквозь шелестящие тучи, и не было в дне ни белого часа, ни желтого, ни синего, ни оранжевого, ни сиреневого…

Сны… Здесь бывали сны. Но какие сны… Не один раз Хадыра будил стук и скрежет, и, приподнимаясь на локте, он с ужасом наблюдал, как бьется и рычит во сне, покрывшись испариной, такой спокойный и весёлый по утрам доктор Рэй.

С той же скоростью, что и дни, улетали прочь недели и месяцы. Оставалось только наблюдать, как зияющая в Дороге дыра Луны ночь за ночью вскарабкивается в зенит, потом снова сползает вниз и, наконец, исчезает – чтобы две недели спустя вновь высунуться из-за горизонта рваным краем.

Но существовало в стране жрецов еще одно понятие, более страшное, чем все вместе взятые предыдущие.

Оно называлось болезнь.

Слово, знакомое Хадыру, понятие, с которым он сталкивался не однажды, и совершенно безобидное – в лесу.

Так, когда он упал со скалы и сломал руку – это была болезнь. Когда у него в детстве болел живот – это была болезнь. В лесу знали несколько болезней, и все они лечилась падуном. Нужно оторвать от земли толстый темно-зеленый лист, большой и гладкий. Достаточно приложить его к телу слизистой светлой изнанкой, как лист прирастет к тебе сам, пустит корни, и заберёт в себя все боли и 6олячки: пройдет боль в желудке, срастутся кости.

Но здесь был не лес. Гигантская безжизненная пустыня, плохая земля, Мёртвое Пятно. Здесь не рос падун. А других средств от болезни Хадыр не знал – их не было в его мире. Жрецы болели, болели часто и тяжело. Помимо вывихов и переломов на заставе во множестве встречались опухоли, грыжи, язвы и невероятно разнообразное другое.

Почти у каждого жреца были не в порядке зубы, и добрый Рэй, морщась от дурного запаха и стараясь не обращать внимания на душераздирающие крики, рвал изо ртов темные гнилушки маленькими железными кусачками.

Вечерами большая часть жителей южной заставы собиралась в старом большом сарае, который одни называли клубом, другие – салуном, третьи – кабаком.

В лесных деревнях в таком заведении не было нужды – восседая на своем грибе, сиделец в равной мере хорошо и видел и слышал всех жителей своего селения, на заставе же люди прятались друг от друга в глиняные ящики с маленькими оконцами и, сидя дома, даже не могли поговорить с соседями. Тяга к общению и сгоняла их в салун. Здесь разведчики сидели с разведчиками, лесорубы с лесорубами, дети, которым сюда до поры до времени вход был закрыт, иногда испуганными стайками собирались на длинной скамье у входной двери.

Отдельный большой стол занимали Рэй, Анна, Гордон, некоторые другие люди, не покидавшие заставы днем: сестра – помощница Трайлона, плотники, оружейник, строители. Все эти профессии были для Хадыра пустым звуком, и он запоминал сами слова, рассчитывая когда-нибудь потом расспросить об их смысле свою учительницу. Сейчас он был слишком занят науками. За тем же столом нашел себе место Брайан Хновски, здесь же выделили стул для Хадыра.

Посетители салуна мало интересовались друг другом, что позволяло Хадыру свободно рассматривать многих из них. Разведчики, впрочем, всегда оборачивались на пристальный взгляд, и Хадыру приходилось изучать их исподволь. Уродства и следы болезней бросались в глаза.

Многих жрецов мучили багровые опухоли, у многих глаза зарастали полупрозрачной пленкой. Один лесоруб, чаще других встречавшийся Хадыру в эти месяцы, был вообще без руки – то есть из правого рваного закрученного рукава иногда показывался округлый розовый обрубок. Там и сям мелькали заросшие коркой болячки в волосах, гоготали во весь рот люди с абсолютно черными зубами, а среди разведчиков почти всегда сидел человек со странным лицом – его левую половину будто слизнули – не было ни глаза, ни ноздри, ни скулы.

Таких болезней Хадыр никогда не встречал ни в Сангате, ни в какой-то другой деревне.

Жрецы, посещавшие салун, все как один пили прозрачную жидкость, которую охотно разливал высокий старик за стойкой. Однажды Хадыр рискнул отхлебнуть глоток и навсегда запомнил, как чувствовал себя Зверь Небесный с куском Дороги во рту.

В салуне обычно сидели до полной темноты, и лишь когда за окном прорезались звезды, а лица и столы тонули в глухой тьме, все неторопливо расходились по домам.

Хадыр день за днем наблюдал однообразную, чужую и чуждую ему жизнь. Уже к концу второго месяца ворочающаяся в душе тоска по дому стала острой, как скальпель доктора Рэя, и Хадыра удерживала лишь мысль о том, что он не до конца постиг этот мир.

Ведь все-таки в них что-то было. В усталых глазах лесорубов, дерганых движениях разведчиков, темных и грубых руках оружейника жило своей отдельной жизнью какое-то стремление. И когда жрецы на случайные короткие секунды открывались перед ним, Хадыр ясно видел, что это люди, с неистовым упорством пытающиеся достичь своей общей таинственной цели.

Однажды поздним вечером, когда запад уже не светился, а мерцал, и восток затеплился блеском Дороги Алленторна, произошло событие, наиболее, пожалуй, запомнившееся Хадыру из всей жизни на южной заставе.

В тот вечер Дорога казалась размытой, и Анна сказала, что будет гроза. Туман, гораздо более густой и темный, чем когда-либо в лесу, повис высоко в небе. В воздухе замерла незнакомая напряженная тишина, запахло пылью.

Весь день Хадыр вгрызался в науку, на его взгляд самую бесполезную из всех, – гидродинамику. Теперь гудела голова, и Хадыр, стоя лицом к пустыне на краю заставы рядом с Анной, наслаждался спокойствием, тем, как тихо, как легко дышится, как нежно лижет щеки неслышный робкий ветер.

На ближнем холме показались фуры Стейнборга, начальника партии лесорубов. Все в его команде даже по сравнению с другими лесорубами отличались отчаянной храбростью, и партия Стейнборга часто возвращалась на заставу уже после захода солнца.

Когда первая фypa оказалась на самой вершине холма, тяжелый сгусток туманa разорвался и ломаным слепяшим лучом соединился с землей. Потом небо гулко грохнуло, и луч исчез. Все слова Хадыр узнал позже: туча, молния – сейчас он лишь стоял и смотрел, как из разбитой фуры вырастает красный светящийся язык.

Из салуна бежали люди, Анна тоже вдруг куда-то исчезла. Поднимали пыль тяжелые ботинки разведчиков и плетеные сапоги дровосеков, Хадыр побежал со всеми вместе. Когда он поднялся на холм, там шла быстрая слаженная работа: женщины вынимали из упряжки бесчувственных лесорубов, мужчины растаскивали с расколотой фуры брёвна.

Хадыр, крест-накрест прижав руки к груди, очарованно замер, глядя на прыгающий свет. Анна, оттаскивая подальше от фуры кривой дымящийся сук, ткнулась затылком в его плечо.

– Что это? – тихо спросил Хадыр.

– Что-что!.. – зло крикнула она, но потом, сообразив, что вопрос вполне серьёзный, сухо ответила:

– Огонь. Огонь, пламя.

И потащила дальше тяжелое дерево. Хадыр вместо того, чтобы помочь ей, так и застыл, глядя на гигантский костер.

«Если огонь уменьшить, если от него отойти далеко, он выглядят маленьким и безобидным. Он покажется простым огоньком – а это слово знакомо всякому жителю леса – если не знать горячей природы огня. Неужели сидельцы на всё смотрят издалека?»

Однажды Хадыр снова встретился с огнем.

Той ночью его разбудил своими каменными шагами Иннерфилд. Случилось что-то выходящее за рамки обычной жизни, потому что до сих пор никто ни разу не нарушал ночной покой этого дома. Хадыp разорвал слипшиеся веки.