Человеку, так сказать, с улицы тут вряд ли бы дали машину так просто, потребовалась бы проверка кредитной карточки, которой у меня вообще не было – только дебетовая, а на ней долларов шестьсот, не больше. Но Мануэла сделала все как надо, отдала мне хранившийся у нее паспорт и чуть не благословила на отъезд. Не задав, что было бы естественно в ее положении, никаких вопросов. Она знала, чем я сейчас буду заниматься. И будет молчать, не проронив и намека. Она, может, и Мануэла, но настоящая немка.

Я сначала забежал в соседнее кафе, запустил руку в рюкзак и извлек оттуда ту самую бутылку:

– От Юргена Бека, не меньше. В магазинах и не ищите, один шанс из… Дорнфельдер, очень красивая работа.

– Сколько? – спросил на всякий случай Шура, а я только дернул головой вправо, с презрительной улыбкой.

– А ведь, помнится, тогда не пил, – сказал Иван Шуре.

– Жизнь заставит – будешь пить, – наставительно сообщил ему Шура.

Они не передумали.

И они меня жалеют.

Я сел в довольно приличную тускло-серую «Опель-Астру», старенькую, еще с ручной коробкой – ненавижу автоматику, – прикоснулся к рулю, и дрожь в руках мгновенно прошла.

Это действительно происходило.

Из города я выбирался довольно долго и с ошибками. А перед автобаном остановился и развернул карту.

Зоргенштайн – это просто. Правда, он на том берегу Рейна, но пока что надо было без затей ехать на север. Дальше через реку идут паромы. И снова на север.

Но кто сказал, что я сразу поеду в Зоргенштайн? Есть куда более интересные варианты. Ровно на полпути.

Подобраться к хозяйству Альберта Хайльброннера всегда было кошмаром – его видно простым глазом с высокого автобана, среди полосатых виноградных холмов слева от дороги, но поворот устроен по-садистски. Не тот, который тебе кажется самым очевидным, а следующий, твердил я. И со второй попытки попал – за холмами мелькнуло странное сооружение, на вид – несколько листов стекла, поставленных шалашиком.

Альберта мне нашли очень быстро, он вышел из мрака своих погребов, с изумлением щурясь.

Альберт выглядит так же ненормально, как и все его хозяйство, на вид он напоминает бесформенный мешок, в котором переносят кактусы. Но что вы хотите от человека, который года два назад весил килограммов сто девяносто, а потом, с помощью трех курсов таблеток, потерял чуть не половину этого богатства? А повисшую складками кожу, видимо, очень неприятно брить. Щетина при этом у него загадочных оттенков – рыжая с сединой.

– Сергей, – с недоверием сказал он. – Ты приехал за вином? Один?

– Догадайся, зачем я на самом деле приехал, – ответил я.

Альберт некоторое время думал, потом лицо его стало мрачным.

– Нас, видимо, всех беспокоит одно и то же, – проговорил он. – Если так, помогу чем могу. Ну что, у меня под рукой открытая бутылочка «Красного черта», подходит для разговора?

– Три капли, а там посмотрим. Я вообще-то за рулем, еду в замок, – отвечал я.

– Там кишит полиция, – с возмущением сказал он, не спрашивая даже название замка. – Это глупо, туда нестись. Просто так, без подготовки.

– Я приехал поэтому сюда, – заметил я.

Моя новая… нынешняя… в общем, моя профессия хороша тем, что лучшие ее представители – удивительные люди.

Они не выносят больших городов, они мыслят годами и десятилетиями – тот урожай, который ферментировался сейчас у Альберта в погребах, покажет себя через год, полная сила его будет понятна года через три, через десять же лет это вино, возможно, станет великолепным. А может, и не станет.

Они слушают голос своей земли, пытаются понять, какое вино она может породить. Но дальше, там, где требуется искусство, вино – это неожиданный портрет хозяина виноградника. Суровый или веселый, сдержанный или открытый, он рано или поздно создаст вино, до смешного похожее на него самого.

Альберт Хайльброннер – настоящий немецкий винный хулиган, этим и интересен. Потомственный винодел из дико консервативного Пфальца, он пошел войной на немецкую систему классификации вин.

В своем журнале я ее приводил неоднократно, честно добавляя, что списываю эту таблицу с англоязычного немецкого справочника, держать же ее в памяти нормальному человеку невозможно. Кабинетт – аусезе – трокенберенауслезе… А если вы, случись такое, не знаете немецкого?

Альберт придумал свою классификацию – разделил продукцию на три «этажа». Премьер-этаж, этаж д’амур и мастер-этаж. Извините, четыре – ведь есть еще гранд-этаж. Так это слово и значится на его этикетках, с французской загогулиной над «э», то есть «е».

А еще он, немец, решил отказаться от немецкого языка на этикетке. Он перешел на французский. Или на дикую смесь французского с немецким и латынью. Но называли его вина все равно по-своему, по этикеткам. «Красный черт» – это с большим вкусом сделанный шпетбургундер, не похожий ни на что немецкое, мягкий, перечный, изящный, с легким прикосновением французской бочки; на этикетке же пляшет веселый алый дьявол с вилами. И с толстым пузом, похожий на… ну, вы уже догадались.

Альберт заказал этикетки детям из соседней школы. Что они нарисовали – сказать иногда сложно, одно из его вин я называю «свихнувшийся золотой осьминог», хотя Альберт считает, что тут изображен виноградный лист осенью. Это – из этаж д’амур, если я правильно понял.

Потом он построил вот это дикое сооружение, куда вел меня сейчас, – дегустационный зал, кафе, зал собраний, всё вместе. Ну и свой офис на задворках.

В зале и вокруг него он начал проводить винно-музыкальные фестивали для местной глобализованной молодежи. Вино ведь – не только напиток здоровья, но и часть национальной культуры и традиций; и винодельни, монастырские или маркграфские, всегда такие праздники устраивали. Хотя никогда еще фестивали в Пфальце не проходили вокруг модернистской стекляшки неясных очертаний, высотой с двухэтажный дом, где виноград вьется и снаружи, и внутри.

И Альберт, к ужасу местных традиционалистов, стал знаменит. А когда его вино стала закупать «Люфт-ганза», можно было больше ни о чем не беспокоиться.

– Что значит – бывал? – фыркнул Альберт. – Все бывали в Зоргенштайне. Все его знают. Но не все дружат с Фрицем.

– Что-что – с бароном Зоргенштайном?

– Имею честь быть знакомым с бароном, – посмеялся Альберт. – Но он там не так уж часто бывает. Фриц – это келлермейстер.

Если бы я не устал от бешеной езды и сборов, я бы сейчас протанцевал вокруг столика. Именно Фрица мне было и надо.

Келлермейстер, он же энолог, – это профессионал, это человек, который непосредственно делает вино, имеет соответствующий университетский диплом, опыт и все прочее. Это тот, кто не вылезает с виноградников и из погреба. Хозяин же – если хочет – занимается стратегией и пиаром. Хозяин, конечно, также ходит в погреб каждый день (или раз в неделю) и объясняет энологу, каких вкусов и оттенков добиваться, но без энолога, занятого делом с утра до вечера, сам ничего сделать не может.

Энологи, дети подземелья, в результате неизвестны внешнему миру, ему известны хозяева, хотя как сказать – великий старик Джакомо Такес, сделавший чуть не половину вин, прославивших в свое время Италию, все-таки энолог.

Дальше у меня хватило ума задать правильный – для коллеги и единомышленника – вопрос:

– И как этот твой Фриц держится?

– Как настоящий воин, – грустно вздохнул Альберт. – Я постоянно ему звоню. Он уже понимает, что придется менять все имена и этикетки. Годы работы – впустую. А ведь «Канцлер» был его гордостью.

– Так, начинаются открытия. Что такое «Канцлер»?

– Красное, мы все уже скоро забудем, что Германия – страна белых вин. Дорнфельдер, с добавками шпетбургундера и португизера. Потрясающие оттенки табачных листьев. Но попробуй, скажи сейчас вот именно что про табачные листья.

– Да, да, но…

– Я сейчас все объясню, Сергей. Тот англичанин сделал глоток «Канцлера» и упал. Об этом написали все газеты. Это конец. «Канцлера» больше нет. Он станет легендой. Мы будем покупать оставшиеся бутылки за большие деньги, конечно, но это будет потом.