— Квасу дай, — буркнул он, прячась в капюшон.

В такой просьбе киммериец никогда не отказывает; хотя пальцы у кирии были и обыкновенные — а не полуторные, киммерийские, — горлышко термоса из мамонтового бивня они держали уверенно. Архонт сама сняла притертую костяную пробку и через стол протянула Вергизову чуть ли не ведерную, благоухающую лесными ароматами емкость. Вергизов присосался к краю, пил столь долго, что кирия стала опасаться — не лопнет ли он. Потом вспомнила, что Вергизов не человек, и успокоилась.

— Вот такую я принес тебе подлянку, — выговорил Вечный Странник, возвращая хозяйке кабинета ополовиненный термос. — Город уже сходить с ума начал. Думаю, десяток синяков останется, не больше, ну, турникет починить придется.

— Что произошло, Мирон Павлович?

Мирон медленно натянул капюшон на глаза. Смотреть на его обтянутый кожей череп с горящими глазами даже привычному человеку было жутко, он это знал и лишний раз старался никого не пугать.

— Ничего… Словом, снимай подозрение и с Ирки, и Хильки, это не их работа, не то весь город бы давно рехнулся, как Россия. Честно скажу, не знаю я, что это такое, но быть этому предмету в Киммерии — нельзя. Если вся Русь рехнулась, это еще не значит, что и нам надо. Бобры пусть себе рядят да гадают, Кавель Кавеля… У них, впрочем, на Кавель, а Боббер, но смысл тот же. У них что Кармоди — Мак-Грегора, что наоборот, либо же что о'Брайен их обоих. Людям это все — до клешни обсосанной. А вот если Колесо Подозрения над городом встанет…

— Что за колесо?

Мирон описал двойное колесо, заслонившее от киммерийцев склоны Тельпосиза, не забыв вставить, что встало оно не просто из ущелья за городом, но непосредственно над кладбищем. Кирия Александра мелко перекрестилась по-киммерийски, шесть раз — чтоб нечистый сон сгинул и наваждение пропало, как с детства обучены делать все добропорядочные девочки Киммериона на случай дурного сновидения. А Мирон еще и добавил:

— За долгую жизнь много чего насмотришься… и ничему, старуха, все равно не научишься. Ведь предсказывала же сивилла в год смерти Евпатия Оксиринха — «Не тащи хрусталь в лазурь, не то бяка будет!» Все решили, что старуха сумасшедшая, у вас иначе вообще считать не хотят обычно, а гляди ж ты, всего-то двести шестьдесят пять лет прошло — и уже сбылось. Кстати, как там бяка? — Мирон уже вполне овладел собой и подошел к окну. Выходило оно на восток, но Вергизов отворил раму и высунулся. — Рассыпается, оседает… Что ж, так тому и должно быть.

Из рукава Мирона послышался немелодичный звон.

— Вергизов, прием! Докладываю! Объект распался к едрени фене!

— Видел уже, Стимушка, спасибо, — сказал Мирон в рукав, — лети себе на здоровье, спасибо за службу. С севера на Тельпосиз зайдите, там с полверсты от реки, где лес кончается, мою заначку знаешь? Там тебе бочка тавота малахитового стоит, употреби с подругами за здоровье ее высокопревосходительства архонта Александры Грек…

В рукаве лязгнуло — словно кто-то отдал честь и отключился. Кирии было не до того: она с грустью глядела на разбитый камин.

— А с этим мне что делать? Лазурита нынче днем с огнем не сыщешь. А сыщешь — не укупишь. В одну цену с яшмой.

Мирон возмутился.

— Это как? Будет лазурит. На Байкале еще очень даже есть лазурит. Кто у тебя в Иркутске резидент?

Кирия молчала.

— Ладно, не говори. Так спрошу: есть в Иркутске у тебя резидент?

— Как не быть…

— А толк там какой всех сильней?

— Живоглотовцы… Ну, Кавель Кавеля учил — Кавеля Кавеля схарчил, знаешь… Дорого платят, там ведь один в пасть другому прыгать должен, этого на пепельнице не смонтируешь.

— Ну и возьмешь со сборщиков натурой — одну, две, три — сколько на ремонт надо.

Кирия вздохнула.

— Как возьму, когда за ними недоимок нет?

— Так прямо и нет? А в одна тысяча семьсот шестьдесят втором, если по-общерусичски, когда дочка императора Петра Алексеевича воевать изволила, кто недоимки отложить просил вплоть до окончания переустройства Берлина в уездный город?.. Как сейчас помню… И ничего они с той поры не заплатили. Так что давай, кума, требуй недоимки.

Кирия Александра легла всем немалым бюстом на стол, пытаясь заглянуть Вечному Страннику под капюшон.

— А что бы тебе, Мирон Павлович, не пойти к нам в архонты? Все-то ты помнишь, сам беду принесешь, сам унесешь — благодать городу, да и только.

Мирон встал.

— Ладно, кума. Хватит шуток. Мне Змея от полипов лечить, старик-то древний, весь запаршивел. Мне за василианами присматривать, за симеоновцами. Мне Стиму отпаивать. Контрабандистов ловить. Куда мне в архонты? Это дело людское, житейское. А у меня разве жизнь? Так, самозванство одно.

Кирия дождалась стука входной двери, не спеша отвернула пробку термоса, долго одним глазом глядела внутрь. Потом отхлебнула со вздохом, отставила термос и углубилась в бумаги.

Бес Антибиотик, в просторечии Антибка, повиновался Шейле Егоровне Тертычной, в девичестве Макдуф, только по телефону: по наложенному на него заклятию он не мог удалиться от чертоварни и от Выползова дальше, чем на тринадцать громобоев, — до Ржавца же, где Шейла проводила почти все время, расстояние было вчетверо больше. Мог бы, конечно, удалиться подальше, но только в случае форс-мажора, с разрешения Богдана и по собственной воле одновременно. Телефон работал, Антибка пособлял в чертоге — и пусть себе обойдется и без разрешения, и без воли. Надо будет позже — решим.

Все же прочее из перечисленного у Лескова имелось у Шейлы под рукой и в натуре, притом в гораздо большем количестве, чем ей требовалось. Вместе с больными и работниками население санаторного хутора зашло за шестьдесят человек, а это, что ни говорите, много даже для сильной женщины.

Сейчас, во вторую неделю октября, на помощь мужа стало полагаться вовсе нечего. Богдан совсем обезумел, ибо каким-то несусветным усилием он все-таки умудрялся выполнить государев заказ на авиационное масло к пятнадцатому: именно в этот день контролер-инкассатор должен был прибыть на выползовскую веранду, сосчитать цистерны, снять вкусовые пробы, опечатать продукцию и расплатиться. Доставку купленного товара высшее в державе начальство брало на себя — раз уж мастер умудрился уложиться в заведомо невыполнимые сроки. Чертоварня чадила полтора месяца без перерыва, и что Богдан, что Фортунат были готовы свалиться на ровном месте и ни о чем не говорили, кроме как о блаженном дне шестнадцатого, когда можно будет лечь спать на неделю.

Самообман, конечно: Фортунат, может, и пойдет в запой дня на три, столько же будет протрезвляться, еще день проспит, так неделя и накапает, — а Богдан, понятное дело, как никогда больше одного дня не отдыхал, так и в этот раз не будет. Особенно потому, что вся подсобка чертога, и подсобка той подсобки, и оба ледника под верандой — все было сейчас полно не до конца обработанными полуфабрикатами-чертопродуктами. Добрые два месяца прямо в обработку поступал только драгоценный ихор, да еще кожи, которым после съема с туши лежать нельзя, иначе просто выбрасывать придется. Шкуры с гипертонических чертей были очень средние, а все ж таки — товар, и гноить его Богдан не собирался.

Бочки с маслом-96, которое никак иначе не называлось даже в официальных документах, были соскладированы вдоль края поляны, против чертога. Множество экспериментов, которые провел с этой тяжелой, словно ртуть, черной жидкостью Пасхалий Хмельницкий, показали — масло не горит, точнее, не горит в естественных условиях. Вещество это, на добрых четыре пятых состоявшее из обработанного ихора чертей-гипертоников, даже текло нехотя, если его зачерпывали из емкости. Кодовое название масла считалось тайной: было в цифре «96» что-то дьявольское, некий октановый перевертыш — и кто бы подумал, что Богдан, голову не ломая, проставил вместо цифрового кода попросту год изготовления продукта. Но приезжавший накануне первого числа Хмельницкий предупредил: в будущем году масло понадобится такое же, свой новый «Хме-22», рассчитанный на переброску сразу восемнадцати тысяч десантников — интересно бы знать, куда — он проектирует в расчете именно на этот сорт авиационного масла. Богдан не понимал, как в будущем году он сможет изготовить масло прошлогоднее, если сейчас продает все оптом. Но надеялся как-нибудь это дело решить.