Опять же промыслы. Приедет этакое чувырло из Пеории, так ему сразу коллекцию молясин подавай с разрешением на вывоз. Ну, самоцветных он не получит, мамонтовая кость тоже на вывоз не особо, а разве дубовое что, или серебряное — нехай в своей Пеории радеет. Меньше денег колумбийским баронам останется, какой там кокаин! С третьего дня полный улет: «Кавель Кавеля льуббилл…» Лучше б, конечно, не кавелировали, но не запретишь: чертовые гормоны бесятся. Иные кавелитские детки, говорят, уже в шесть месяцев, даже в четыре — еще ни ходить, ни сидеть не умеют, а уже кавелируют с утра до ночи. Может, и зря отдел по борьбе с ними расформировали. Хотя дорогой был отдел, и работать в нем опасно, но иди там предвидь: вдруг да почему-то нужно бороться с этим самым кавелизмом. Ну да что размышлять-то? Государство предиктора своего имеет.

На столе у Павла зазвонил пунцовый телефон. Прекрасно понимая, кто именно звонит, Павел взял трубку.

— Павел Федорович, — сказал знакомый баритон, — я тут будильник на пять поставил, вы мне звонить собираетесь. По поводу кавелизма. Так вот, прикажите для будущего вашего дворца в Царицыне-7 закупить чертовой кожи, обоев этих, как в Павловском зале в Кремле у Вас, сажен двести. Лучше — тысячу двести. Название запишите — марокен. Дорого, но оно еще как окупится. Потом костяных ножей прикупите: для нарезки обоев и вообще. Смазки для танков, тракозаживляющей. Словом, вы скажите снабженцам, они поймут. И пусть не торгуются: вот эти самые деньги на борьбу со злостным кавелированием и пойдут. К вашей свадьбе все как раз и уладится, насколько это вообще мыслимо, — баритон зевнул, — а теперь можно, я еще посплю, мне сейчас как раз очень хороший сон присниться должен — как мы тогда с вами на колокольню ходили…

— Да спи, спи, и не думал я тебя будить, — сказал царь, прекрасно зная, что врет, и зная, что предиктор об этом тоже знает. А еще знал царь, что на кожаные обои придется раскошелиться. Ладно, обои вещь нужная, особенно если как в Павловском зале, пуленепробиваемые. Хотя какое-такое Царицыно-7? Вроде и номера такого нет. Придется присвоить чему-нибудь. Как раз налог с обер-провокаторов и прочих на это дело и пойдет. Вот ведь были в гороскопе на сегодня непредвиденные расходы, хоть и всенародный шарлатан этот Андрей Козельцев, князь Курский, но дело делает нужное…

То есть, конечно, предвиденные. В Российской империи все предвидено, ибо все предвидимо. Придется обоев прикупить и смазки. Надо — так надо, на кой бы черт это все ни требовалось. Павел наскоро перебросил Ивнингу в компьютер соответствующий приказ. Уж тот постарается, хромец железный, даром что голубой.

Потому что к свадьбе все уладится, это главное.

А что, собственно, уладится?

Мысли императора опять пошли по кругу. Он вспомнил, что о работе забывать нельзя, придвинул стопку указов — и росчерком гусиного пера на веки вечные запретил на Руси клонирование членов императорской семьи с целью признания их прав на престол и на оный дальнейшего возможного возведения.

Беда пришла сразу двойная, потому что июнь выдался необыкновенно жаркий, хоть в лес и вовсе по грибы не ходи. Жара в Выползове стояла адская, чему никто не удивлялся, но страдали все, включая подсобного водяного Фердинанда, приученного метать мелкую черную икру пряного посола в специально выделенном пруде. Менее всех страдал, конечно, сам хозяин, Богдан-чертовар, а более всех — его любимые собаки, Черные Звери. Дни напролет вместо того, чтобы привычно уснуть по крику настропаленного Богданом Рассветного Петуха, маялись они бессонницей, вывалив напоказ всем желающим лиловые языки: пытались хоть как-то потеть, несмотря на то, что были все шестеро страшные, с лошадь ростом, выкормленные овсянкой со шкварками из чертова сала, — а все же на самом деле обыкновенные собаки. И жару переносили плохо. И дым. К тому же еще и китайский… но о нем отдельно. Потому что без дыма все бы, глядишь, обошлось как-нибудь. А вот не вышло, не обошлось.

Богдан тем временем работал, работал в привычном ритме — двенадцать часов в день, шесть дней в неделю. Газетой он разве что иногда обмахивался, уважительно используя для этой цели никак не официальные «Государевы вести» и не «Приоритеты самодержавия», не чтимое всей Русью «Обаче!» — а малопримечательный «Голос Арясина», который в советские годы употребляли вместо туалетной бумаги, — только для того и выписывали, — ну, а с восстановлением законной власти и появлением на прилавках неограниченного количества блаженно-мягких рулонов стали арясинцы использовать районную газету по прямому назначению: как место для размещения объявлений, — пожалуй, еще вместо веера в жаркие дни. Богдан, конечно, никаких газет не выписывал, но тверской филиал международного гуманитарного фонда Доржа Гомбожава «Крытое общество» выделил на Арясин бесплатные подписки. Брать газеты от такого благотворителя набожные арясинцы не рисковали, а отказаться все-таки было бы неловко, вот и попадала гомбожавская халява прямо в Выползово, с добавлением подписки на местную газету, которую тоже, кстати, издавала не уездная управа, а старый арясинский миллионщик Филипп Алгаруков, снетковый король. Тоже, между прочим, прежний клиент Богдана. Первый воз снетков еще во времена полоумной кооперации на Богдановы деньги и купил. Снетков на праздники Алгаруков присылал всенепременно, но доставались они в основном Фортунату — чтобы в ярость его возвести. Жаль, но жрать то, что оставалось на сковородке после Фортунатовой злости, отказывались даже Черные Звери.

Сам Дорж Гомбожав, разумеется, ничего об этом знать не знал, с его деньгами так обходились во всем мире, но что поделаешь. Родился он в Америке, мог бы теоретически баллотироваться в президенты, но всегда помнил о своей исторической родине, о Наружной Монголии, и теплей иных относился к территориям, попадавшим некогда под копыта коней его буйных монгольских предков, — а что Тверское княжество, что Арясинское — оба подобной участи не миновали. Поэтому народы, некогда приобщенные к степной цивилизации, получали от монгола больше благотворительности, чем прочие равные. Император к Гомбожаву относился иронически — «Охота свои тратить — пусть тратит». Павел подарил ему каменную бабу с пермского кургана и намекнул, что с пониманием отнесся бы к тому, если б разгорелась у господина Гомбожава страсть коллекционировать такие вот превосходные статуи домонгольской эпохи, у нас их и теперь есть кому ваять. Но пока, до решения вопроса с каменными бабами, на всякий случай попросил в Москве гуманитарный фонд особенно не гуманитарничать: выселил царь сотрудников монгола в Тверь — чтобы, значит, близки были им и Москва, и Санкт-Петербург. По крайней мере до тех пор, пока мистер Гомбожав новых каменных баб не запросит, — а он умный, он поймет, он запросит. И другой арясинский миллионщик, Захар Фонранович, вероисповеданием православный, хоть из лютеран, негласно в Арясине монгольские интересы Гомбожава представлял. Даже в такую жару, как нынче.

Но беды нагрянули. Одна — зной, другая — дым. Жар и гарь.

Июньским прозрачным вечером, после работы, Богдан в закутке при малой поварне ужинать не стал. Забрал из верхнего шкафчика литровую бутыль настойки на тутовых ягодах, из нижнего пивную бутылку настойки на барбарисе, в предвидении грядущих нехваток взял младенчиковую бутылочку с ректификатом — и потащился со всем добром на веранду, где хлебал свой пустой чай Давыдка. Веранда эта была построена как ни при чем: словно не безоконная поварня была рядом, а настоящая, еще советских времен, дача. Кто такое тут выстроил, — черт знает. Впрочем, как раз черт-то и не знает. Черт ничего не знает, потому как отбелован и развезен по мастерским сегодняшний черт. Туша несмысленная, чешуя на ней крупная, на искусственные панцири пойдет черепаховые, теперь модно, а больше ничего хорошего с этого черта получить оказалось невозможно.