На круглом хрустальном диске с помощью чертовой жилы стандартным способом была укреплена планка, вместе с фигурами Кавелей вырезанная из единого куска еще более драгоценной, чем хрусталь, древесины — из миусской груши, дерева-эндемика, растущего в единственной роще близ Левого Миуса. Каменными плодами этой груши по весне выкармливали оголодавших раков на отмели Рачий Холуй, — для охраны этой отмели и ее высокоделикатесных обитателей от браконьеров и стоял в Миусах гарнизон солдат срочной службы. Древесина же миусской груши была тверже алмазного сверла, она принадлежала архонтсовету вся, до последнего отбитого морозом сучка, она никогда не гнила, и к тому же славилась неспособностью откликаться ни на сглаз, ни на чох, ни на змеиный вздох. Ошибиться в породе дерева было невозможно, резкое чередование оранжевых и черных полос ни в каком ином материале не встречалось.
На этом чудеса не кончались Вместо привычных фигурок Кавелей на концах планки возвышались вообще не люди: там стояли в боевой позе бобры с немалыми дубинами, причем как раз такой длины, чтобы при радении конец каждой из них бил точно по черепушке оппонента. Обработка фигурок указывала на руку недюжинного мастера по резке дерева, шлифовка хрусталя — на хорошего ювелира, виртуозная сборка — на гильдию киммерийских сборщиков молясин, одну из самых богатых в Киммерионе. Да и вообще нигде, кроме Киммериона, этот предмет сделан быть не мог. Не умеют такого на Руси делать. Кишка тонка, навык не тот.
Нельзя сказать, что киммерийцев никак не интересовал пресловутый вопрос вопросов — Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Однако город, уже добрых сто лет как не производящий на экспорт по сути дела ничего, кроме дорогих, очень дорогих и самых дорогих молясин, интересовался этим вопросом с чисто прикладной стороны: как еще выпендрятся внешние русичи? Какую еще загадку в том же вопросе усмотрят? Стоило кому-нибудь одному обронить фразу о том, что «столяр не плотник», как возникало на Руси сразу две секты: столяровцев и плотниковцев, и одни стояли за то, что Кавель есть главный из всех плотников и вообще первоплотник, потому и победитель врага своего Кавеля, напротив же, другие симметрично утверждали, что Кавель, безусловно, столяр, кому же не известно, что даже и первостоляр, архистоляр, можно сказать, именно поэтому, батенька, он и сразил насмерть врага своего лютого Кавеля; а вот тут мог произойти и еще один раскол — ибо оказывалось, что все верно, только за свое архистолярство сам-то и претерпел архимученичество и убит был лютым Кавелем. В итоге очередной офеня приносил в Киммерион заказ на две, а то и четыре разных молясины, каждая при том нужна была далеко не в одном экземпляре, платил офеня царским золотом, пшеничной мукой, японскими телевизорами, вялеными бананами и всем, что котировалось в рядах Гостиного двора на острове Елисеево поле.
Чтоб изготовить новые виды молясин, требовалось сперва утвердить эскизы — тут оказывалась занята гильдия художников. Оказывался нужен полудрагоценный камень — получала работу гильдия камнерезов. Нужна была мамонтовая кость — обращались к бивеньщикам, а те, в свою очередь, к косторезам. Требовалась чертова жила для скрепления готовой молясины с подставкой — не обходилось без чертожильников. Наконец, нужно было собрать молясину — это могли сделать только сборщики. Они же подсчитывали и исходную экспортную цену каждой молясины, но офене, чтобы ее купить, чаще всего требовались более мелкие деньги, нежели государевы империалы по пятнадцать целковых каждый, или же самим продавцам было нужно дать офене сдачу: тут было не обойтись без услуг менялы, каковым традиционно мог быть лишь представитель гильдии Евреев. При подобной занятости, при том, что офеня-другой с новыми заказами объявлялся каждый день, при бешеном спросе и на старые модели тоже — киммерийцам было не до выяснения вопроса вопросов. Коротко говоря, среди людей, населяющих оба берега Рифея и все сорок островов города Киммериона, даже среди сектантов озерного городка под названием Триед, приверженцев кавелитства, поразившего поголовно всю Российскую империю, да и не ее одну, не было.
Кирия Александра склонилась над молясиной, потрогала фигурки, потом приставила палец к виску и произнесла «Кх-х!» — словно стрелялась.
— Есть мысли? — спросила она после долгой паузы.
— Мыслей нет, — ответил Мирон, — это бобрясина. Что бобры на всех трех Мебиусах кавелируют, я давно знаю, но никому от этого никогда ущерба не было. Возьмут две чурки, порадеют, да и сгрызут потом. Только вот это — совсем другое. Это делал человек, и не один, опасаюсь я.
— Это измена, — понимающе выдохнула кирия Александра. — Кто-то работает на внутренний рынок мимо гильдии. Причем не один работает. Тут целый букет статей. Нарушение монополии — раз, статья двести сорок первая. Минойского кодекса! Нечего смеяться, Мирон, харя твоя подземная бесстыжая, имей уважение!
Хотя Мирон под капюшоном никак не подавал признаков жизни, архонт справедливо предполагала, что все статьи с номером «сорок один» — хоть сорок первая, о предумышлении на жизнь либо же казну государева стражника, хоть упомянутая двести сорок первая о нарушении монополии, все равно приведут на память знаменитую сто сорок первую статью, над которой вот уж сколько столетий тихо ржала вся Киммерия: «А ежели кто с кобылой своей согрешит, тому наказания никакого, а кобыле задать овсу вдвое супротив обычного». Кирия выдержала паузу и продолжила:
— Два, это частное предпринимательство со злостным уклонением от налогов, статья сто девяносто девятая, да еще пункт «е» — в сговоре с иными мастерами, также преступными, в одиночку такое не сделаешь. Это статья двести восьмидесятая — поруб редкостного дерева с целью личного самообогащения. Да тут чуть не все статьи кодекса!..
— И те, где «А ежели кто согрешит?..»
Кирия не на шутку рассердилась.
— И ты туда же, язва старая! Да тут трехсотая не меньше чем десять раз!
И это была правда. Наиболее знаменитая из статей минойского уголовно-гражданского кодекса, трехсотая, она же последняя, гласила: «А ежели кто еще какое преступление учинит, что выше не предусмотрено, тому смерть, либо же, по размышлению, простить того вовсе, но на оный случай впредь не ссылаться». Изготовление бобрясины подходило под эту статью как нельзя лучше. Оставалось найти виновного мастера, а уж заодно и заказчиков, видимо, бобров — Минойский кодекс для них, как для полноправных граждан Киммерии, тоже был писан и на специальных досках самими же бобрами грызен во имя спасения шкуры.
— Сознавайся, Мирон Павлович, — где взял. Для дела прошу, раз уж сам принес. Не запирайся, не то я делу и хода не дам.
Вечный Странник долго молчал. Потом нехотя, не требуя гарантий и ничего не поясняя, очень тихо сказал:
— Вернулся Дунстан. Дунстан Мак-Грегор, бобриный зубной протезист. Мимо стражей из Лисьей Норы проскользнул — и прямо ко мне, в сторожку. И откуда он узнал, что я клюквой остудиться пойду?..
— Стой, стража-то на Лисьем Хвосте, а сторожка у тебя на левобережье…
Мирон Павлович посмотрел на кирию Александру из-под капюшона, и было ясно, что ничего хорошего он сейчас о ней не думает.
— Он же бобер! Что ему протоку переплыть… Ладно. Приходит ко мне — и бряк в ноги, эту штуку смирно так мне передает. Свистит по-своему, хотя и по-людски тоже малость может, но мне по-ихнему проще. Говорит — от самого Богозаводска бегу, из плена. Сидел на цепи у окаянного Бориса, колобкового царя. Вместе с Веденеем.
Кирия вскрикнула от неожиданности. Гипофет Веденей Иммер пропал во Внешней Руси настолько давно, что архонт уж и не чаяла о нем когда-нибудь услышать, агентурные же сведения, которые получал Вергизов от рояля, до сведения архонта доводились нерегулярно и с купюрами. Вергизов, не обращая внимания на реакцию, все так же тихо продолжал:
— Дунстан… О нем люди почти забыли здесь, но бобры помнят. Это самый знаменитый мастер-протезист, зубной техник, который у бобров на Среднем Мебиусе кабинет держал. Считалось, что он сгинул вместе с Римедиумом, с монетным двором, когда на нем мор случился. А выходит, не только офеня Тюриков оттуда с запасом серебра сбежал, но и бобра с собой прихватил. Дунька… Ну, Дунстан — он свистит, что его насильно увезли. Наверное, правда. То ли заложником его Тюриков взял, то ли, боюсь, шапку из него хотел сделать. Только мех у него плохой, он старый уже, Дунька, хотя бобры здесь, сама знаешь, не меньше вас, людей живут. Похоже, куда-то он Дуньку увез, кормил его там морковкой. Все годы. А тот к побегу готовился и свою агентуру завел.
