— Шпашибба… Палиппы удаллиллл… шавсем замущщилсса паллиппами…. Заккаввеллллираввалли воффсе…
Голова змея, шипя, уходила все выше. Путь в о Внешнюю Русь, в Великое Герцогство Коми, снова, как и три года назад, был открыт. На этот раз Киммерию покидали трое: президент академии киммерийских наук господин Гаспар Шерош, младший гипофет Старой Сивиллы Варфоломей Хладимирович Иммер и почетный гость Киммериии, лекарь Федор Кузьмич Чулвин. Им требовалось выполнить наказ кирии Александры: отыскать пропавшего во Внешней Руси гипофета Веденея Иммера, а заодно понять умом эту самую Русь и рвущую ее на части Кавелеву ересь.
Академик, лекарь и богатырь-гипофет спешно, следуя инструкции, подхватились и рванули прямиком на заходящее солнце, а Вергизов задержался возле Змея. Он скинул с плеча бурдючок с яшмовым маслом и обильно полил из него места с корнем удаленных полипов-кавелитов. Сильно зашипело, к небу поднялся густой и ароматный дым. Змею, очевидно, было больно, но он терпел и не дергался; дернись он сейчас — и Рифей-батюшка, того гляди, из берегов выплеснется. Шутка ли — две тысячи верст древнего тела за последние годы там и сям заросли двойными, вечно избивающими друг друга бородавками, которые Вергизов прозвал «Кавелитской плесенью», а как называл их сам Змей — боязно было спрашивать. Змей подхватил совершенно человеческую болезнь и теперь хворал, и лишь прямое удаление бородавок с помощью сока сектантской травы «чистозмей» и последующей обработки пораженного места вечнокипящим яшмовым маслом с Верхнего Рифея, помогало. Обходчик на все тысячи верст его тела был один — Вергизов, и нынче все его время уходило на выжигание этих бородавок. На этот раз старец, впрочем, чистозмейный сок сэкономил благодаря идиотски огромной силище Варфоломея. Сам Мирон был не хилого десятка, но такую гадость руками едва ли вырвал бы.
— Откуда они все берут? — бормотал Вергизов, выбираясь из маслянистого облака и поспешая за учеными людьми к своей сторожке, — Откуда? Вот — две подзорных трубы… Ну понимаю: против Эритея они парой мамонтовых бивней бились. Возле Усынина Следа — парой кладенцов, видать, один Дубыни, другой как раз Усыни, да все одно труха и ржавчина. Против Левого Мебия на кедровых стволах дуэль устроили, против Криля Кракена — отрастили каждый по рачьей клешне, и давай лупцеваться. Но где ж они трубы-то подзорные спроворили? Ведь если одна — господина графа Пигасия Блудова, дай Змей ему много здоровья, так другая, вымолвить страшно — должна лично быть его сиятельства графа Сувора Палинского, а это ж скандал на весь Рифей, бобры засмеют…
Мирон Павлович Вергизов, Древний среди Древних, с незапамятных пор нес тяжкую службу Змееблюстителя, хотя выполнял еще и множество менее важных обязанностей; в частности, один раз приблизительно в четыре двенадцатилетия требовалось разомкнуть с помощью гамма-излучающей лозы голову и хвост Великого Змея, дабы посланный во внешний мир киммериец, облеченный поручением архонта пойти и понять Внешнюю Русь умом, мог выйти на запад: возвращался такой бедняга обычно через год-другой по обычной офенской тропе через Лисью Нору, и до конца жизни уже ничего не делал, кроме как объяснял всем прочим киммерийцам — что есть новая, изменившаяся Русь. Сама Киммерия почти не менялась, две, три декады лет обычно все с объяснениями такого странника сходилось, а потом перемены накапливались, и все повторялось заново — приходилось слать нового познавателя Руси. Поскольку декадой в Киммерии называлось двенадцатилетие, то обязанность эта была у Мирона одна из самых необременительных: всего-то два раза в столетие.
Однако на этот раз что-то случилось. Шел уже четвертый год с момента ухода во Внешнюю Русь гипофета Веденея Иммера, толкователя снов Старой Сивиллы, что на Витковских выселках, — а Веденей не только не возвращался, но и через офеней, единственную надежную связь Киммериона с внешним миром, узнать о нем ничего не удавалось. Архонт Киммерии, благороднейшая душой и телом величественная женщина кирия Александра Грек, решила пойти на экстраординарный шаг, в чем-то даже опасный: она послала на поиски Веденея во Внешнюю Русь новую, специальную экспедицию, состав которой читателям уже довелось узнать выше. Риск заключался в том, что Киммерион разом оставался и без единственного академика Киммерийских наук, и без последнего гипофета. Лекарь Федор Кузьмич вызвался идти сам, но за него, за самого хилого, почему-то не волновался никто: во-первых, он не был коренным киммерийцем, во-вторых, вот уж который раз неизменно как уходил, так и приходил, не старея и заметно не утомляясь. Посылать же за хитроумным Веденеем кого-то иноно, кроме как самого умного киммерийца, то есть академика Гаспара, под охраной самого сильного, гипофета Варфоломея — к тому же приходившегося Веденею младшим братом, просто не имело смысла. Если они не отыщут Веденея, то, интересно, кто иной?…
К тому же понять умом требовалось не одну только Россию. Великий Ленточный Змей, свернувшийся вокруг Киммерии, определял скорость времени в Киммерии, замедляя и убыстряя таковое; обычно время шло с опережением на три месяца, не более, но сейчас положение неприятно изменилось. Змей, говоря по простому, запаршивел. Полипы брали сами себя на измор вечным вопросом: «Кавель — Кавеля?.. Кавель — Кавеля?..» Минуты и секунды застревали в ловушке вопроса, и лишь в краткое мгновение паузы могли проскользнуть обычным путем из будущего в прошлое, поэтому норовили сделать это как можно быстрей. В итоге там, где для Внешней Руси и прочего мира прошло менее шести месяцев, в Киммерии прошло почти пятьдесят. Но болезнь была не своя, не киммерийская, поэтому и лечить Змея и Время предстояло тем, кто окажется снаружи. Веденей пропал. Архиепископ Аполлос вновь благословил. Кирия Александра приказала. Мирон вывел. Путники пошли.
В двух примерно верстах к западу от вечной границы Киммерии, которую своей спиной образовывал здесь, как и везде, Великий Змей, у Мирона была поставлена заветная избушка, где обычно инструктировал он уходящих во Внешнюю Русь познавателей, где порою давал он приют очень уж надорвавшимся на священной снабженческой службе офеням, где лежали у него запасы дров, непортящейся таежной снеди и где всегда имелось немного спиртного на крайний случай. Здесь же находили приют и немногие тайные друзья Мирона — к примеру, известный многим людям и не людям реликтовый, кустарниково-побегучий мыслящий рояль Марк Бахштейн; иной раз появлялся тут в полнолуние и знаменитый призрак по кличке Дикий Оскар, — был этот призрак некогда хорошим человеком и знатным писателем, а теперь прибился к Киммерии и выполнял по случаю самые неподъемные из поручений архонтов, особенно такие, которые касались призраков и разной другой призрачной, однако досаждающей небывальщины. Здесь, конечно же, был назначен и первый привал для отправленной во Внешнюю Русь нынешней спасательной экспедиции.
Мирон Вергизов нагнал путников на крыльце: бедолаги не решались вскрыть запертую дверь, хотя ясно было, что Варфоломей снял бы ее с петель двумя пальцами. Вечный Странник достал шестивершковый ключ, вошел сам и пропустил всех внутрь; уже сильно стемнело, хотя приполярный день сменялся в августе на некое подобие ночи лишь очень коротко; видимо, сейчас дело шло к полночи. Мирон достал керосиновую лампу, влил немного яшмового масла, чиркнул о подошву спичкой и стал подравнивать фитили. Гости тем временем кое-как разместились, и жалобно, почти предсмертно задышала, затрещала лавка под каменной задницей богатыря.
Загремели выкладываемые на стол термосы, каждый — истинное чудо киммерийской работы, полый мамонтовый бивень с выдутой по форме изгиба колбой, с притертой пробкой, вырезаемой традиционно из того же куска кости, что и сам термос. Застучали сухие галеты, зашуршала сухая мушмула из пакета, врученного Варфоломею женой при расставании. Вообще-то на сексуальной почве у Варфоломея в связи с неукротимой его силищей был каждый второй месяц с женою развод: баба его, не выдержав очередной поломанной кровати, сбегала к родителям. Но проходил еще месяц, огорчения забывались, и любящие супруги воссоединялись на Витковских Выселках. Стал разворачивать что-то, тоже от жены при расставании полученное, академик киммерийских наук Гаспар Пактониевич Шерош. Федор Кузьмич, холостой медик экспедиции, раскурил трубку. А сам Мирон Вергизов, заранее прибавив света в лампе, чтобы театральный эффект был сильней, откинул капюшон и впился в лица зрителей: он обожал это мгновение, обожал испуг и отвращение в глазах путников, представая им в истинном своем, опаленном огнями Верхнего Рифея, облике. Бывало, что и вскрикивали гости. И хуже тоже бывало, особенно в былые времена чувствительности и сентиментализма.
