Мысли тем не менее постоянно вертелись вокруг этого и внезапно он понял, почему – давно в его жизни не было ярких событий. Офис и Ляман. Офис и Ляман. Даже айфон утопила. Он вспомнил айфон и горестно вздохнул. Сейчас бы его первому айфону, который украли год назад, исполнилось бы два с половиной года, а второму, более новому.. Он не сумел подсчитать и плюнул на это дело.
Телефон. Такое ощущение, что жизнь прожита от звонка – до звонка, в памяти одни болталки и отложились.
- Я могу узнать, что у тебя произошло с Ляманчиком? Ты сдурел?
- Потом, папа, потом. Иди спи, ночь да.
В первый раз так грубо с отцом. ИншаЛлахI, в последний. Отец сам виноват – два часа ночи.
Куда бы ему поехать, чтобы не думать ни о чём, достаточно далеко, чтобы потерять ощущение эпохи и пространства, достаточно близко, чтобы остаться в зоне комфорта.. Настоящий Боря – сто раз был, Шила – не принято к нему первым ехать, Ступа, небось, по ресторанам страдает – как разорался тогда, когда понял, что не увидит больше свою. Фаррух дома помог маме мыть полы и теперь снится ему Севуля. Ганжа гуляет по Васильевскому острову – к нему приехать – с утра потащит в Эрмитаж, а у Шахина не то настроение, чтобы смотреть на творения давно уже мёртвых людей.
Что-то резало глаза на трёх последних указателях на дороге, какое-то короткое слово – не разобрать. Не выдержав нервов, остановил машину, чтобы прочесть:
Минск – 670 км.
Минск? Он вспомнил сообщение в одноклассниках, которое прочёл в Твери, нервничая, ожидая – быть драке, трупам или не быть.
А почему бы и нет? – подумал он, давя на газ.
Бензобак был полный.
Бензобак был полный, но всё равно потребовалась дозаправка. Купил страховку, границу пересёк спокойно, только… В Минске никакой ХIинд не оказалось. Он довольно быстро обегал все ВУЗы – в деканате на его милую улыбку все всполашивались, бегали, выясняли.
Белорусский народ не избалован восточной любовью. По Египетам явно не наездились.
Оставались другие города, но запал прошёл. Отплёвываясь в каждый встречный мусорник, он поплёлся по улице, дыша тяжело, словно ездовая собака.
- Дебильная погода.
Раннее утро теплое, даже жаркое, но ветер порывами был ледяной, даже какой-то затхлый.
Это от болот.
Убогий чахлый сквер, вокруг – здания в стиле «нелучший образец сталинизма» . Скамейки свежепокрашенные, но давноремонтированные – доски зашатались под ним, когда он пытался усесться поудобнее.
Жара.
Мороженое продавали бы хоть где-то? Почему никто не продаёт?
Тут только сообразил, что для мороженого не сезон – лета нет, и даже до мая почти неделя.
Но киоск с минералкой могли бы поставить?
Киоска не было тоже.
Похоже, он просто забрёл в какой-то не совсем благоустроенный район – брёл, брёл и добрёл. Ничего, адрес стоянки записал – в крайнем случае на такси доедет.
- А вы чеченец?
Две девушки – не толстые, не худые, картошкообразные уселились на одно с ним скамейку в сантиметрах тридцати.
- Нет, а у вас тут чеченцев много?
- На нас не хватило. – сказала одна.
- Но нам и не надо. – сказала вторая.
- А вы не местный? – спросила первая.
Вторая уже открыла рот, но он демонстративно отвернулся и заткнул уши – вставать, куда-то идти не было желания, шутить с аборигенками – тем более. – Даже Фаре бы они не по дуще бы были.
Разве только Гоге – неожиданно вспомнилось, что Гога по жизни руководствовался принципами «страшная – не страшная, лишь бы бесплатно.» Какая-то девчонка, помнится, плакалась – то ли ему, то ли Настоящему Боре – скорее Боре – Боря вызывал больше доверия у слезливых истеричек, жаловалась на Гогу, что тот – даже в ресторан не сводил.
- Моя такса вообще – три штуки деревянных за ча-ас. – Расползались по лицу её чёрные от туши слёзы. – Мне кроме денег ничего не надо-а.
Они тогда пообещали, что разберуться, но некогда было голову ломать над такой фигнёю. Забыли.
Три штуки рублей сумма не велика – авось не прогорела. - Смешно было.
А Гога падла.
Найти б его, найти б и убить.
Только как найдёшь – наверное, подался заграницу, сейчас все заграницу линяют, туды их.
Впрочем, раньше тоже так делали – откуда-то из детства всплыл дедушка – иссохший, с бородой, до смерти бредивший встречей с братом:
- Я Рабби.. амак мой от советской власти забрал братишку, сам бездетный, вот мой отец и дал.. В 33-ем уехали, вай. Я бежал за ними до самой речки, а там они уж на плоту поплыли.
- А ты был маленький, баваджан?
- Шесть ле-ет. Меньше тебя теперь.
Дедушка умер, когда Шахину было восемь. Он не помнил ни дня похорон, ни поминок – только задело ухо непонятная фраза, всколь брошенная матерью, о какой-то телеграмме из Парансы.. Из Парансы.
Паранса – теперь он понял, это та же Франция. А телеграмма, видно, от родных – отец потом никогда больше не говорил о них, а Шахин не спрашивал. Странный отец – чтобы пренебречь своими же родственниками..
Назойливое гудение стихло, и он медленно отвёл кулаки от ушей – обернулся – девушки исчезли, оставив в доказательство своего мимолётного присутствия пустую пачку из-под сигарет, скомканный газетный лист и удушливый запах дезондоранта.
- Гя-адо.. – окончание «ость» застыло в горле – именно так, на кяндистанский манер придушенно растягивая слова говорила Ляман. Противно.
- Блин. – отделался более сжатой характеристикой.
Запах дезондоранта гнал прочь от скамейки. Шахин с ленцой поднялся, вызвав движениями лёгкий ветерок. Газета вспорхнула со скамейки, резко взлетела и шурша спланировала ему прямо на нос.
- Во …. – Шахин схватил газету, хотел было бросить, но остановился, решив использовать вместо носового платка – от жары заложенность в носоглотке нестерпимо мешала.
Вокруг незаметно ни одного мусорника, ни одной урны – то ли местные такие чистюли, то ли наоборот, ставь места для отбросов, не ставь – по-любому загадят. Неясно.
Шахин высморкался и уже приготовился запустить скомканную бумагу в кусты, но глаза резануло знакомое имя – развернув газету, он прочёл – буквы прыгали как при дислепсии, короткую – в пару строк заметку, напечатанную в левом нижнем углу:
« Сегодня в университет прибыло пять студентов из разных стран для учёбы и обмена опытом..» . Дальше имена, фамилии – и среди них, среди пяти имён – и её имя, и её фамилия, которую, он, оказывается, и не знал.
ХIинд Некиева.
Имя было слишком редким, чтобы им обладал кто-то ещё.
Выбросив газету на асфальт и досморкавшись в два пальца, он как угорелый помчался к машине, а к двум дня уже был в городе, стоящем на берегах Западной Двины.
Конец апреля, 2010-го года.
Было скучно. Разница между евросоюзовским и постсоветским образованием оказалась лишь в языке обучения. Но и на русском учиться было нестерпимо. Медленно тянулись минуты лекции, монотонно бубнили голоса преподавательниц, не отличимые один от другого, однообразные настолько, что если отдаться мелодике рече, ритму, волне и начать покачивать головой в такт – смысл исчезнет и знакомые слова станут непонятными.
Ощущение жемавю было и сегодня.
ХIинд машинально что-то записывала, но русская речь в этот день звучала для неё не понятней, чем песни племени эве, которые на переменах слушала с плеера телефона невысокая нехудая белорусочка одетая точь-в-точь по описанию данному в каком-то очередном гениальном бреде Садулаевым – розовая майка и синие джинсы. У белорусочки был роман со студентом из Ганы.
ХIинд в который раз жалела, что решила таким дурацким макаром разнообразить свою жизнь. Живя дома она хоть в полной мере пользовалась двухкомнатным бытовым комфортом квартиры, здесь же, денег Заура хватало, чтобы снимать с ещё одной обменщицей – жительницей Смоленска Ксенией однокомнатную квартиру. Ксения, правда, в силу ненормальной проявляющейся по ночам любви к содержимому холодильника, постоянно спала – да и жила на кухне, так что комната была полностью в распоряжении ХIинд, но всё равно.. Не хватало приготовленной мамой еды, ласковых слов, привычного вида из окна, старой мебели, смеха братишки.. Воспоминаний о Шахине не хватало даже – здесь мысли о нём закатились куда-то на переферию сознания и он, и Санкт-Петербург и даже мама с Зауром стали казаться какими-то нереальными, несуществующими.