Мысли тем не менее постоянно вертелись вокруг этого и внезапно он понял, почему – давно в его жизни не было ярких событий. Офис и Ляман. Офис и Ляман. Даже айфон утопила. Он вспомнил айфон и горестно вздохнул. Сейчас бы его первому айфону, который украли год назад, исполнилось бы два с половиной года, а второму, более новому.. Он не сумел подсчитать и плюнул на это дело.

Телефон. Такое ощущение, что жизнь прожита от звонка – до звонка, в памяти одни болталки и отложились.

- Я могу узнать, что у тебя произошло с Ляманчиком? Ты сдурел?

- Потом, папа, потом. Иди спи, ночь да.

В первый раз так грубо с отцом. ИншаЛлахI, в последний. Отец сам виноват – два часа ночи.

Куда бы ему поехать, чтобы не думать ни о чём, достаточно далеко, чтобы потерять ощущение эпохи и пространства, достаточно близко, чтобы остаться в зоне комфорта.. Настоящий Боря – сто раз был, Шила – не принято к нему первым ехать, Ступа, небось, по ресторанам страдает – как разорался тогда, когда понял, что не увидит больше свою. Фаррух дома помог маме мыть полы и теперь снится ему Севуля. Ганжа гуляет по Васильевскому острову – к нему приехать – с утра потащит в Эрмитаж, а у Шахина не то настроение, чтобы смотреть на творения давно уже мёртвых людей.

Что-то резало глаза на трёх последних указателях на дороге, какое-то короткое слово – не разобрать. Не выдержав нервов, остановил машину, чтобы прочесть:

Минск – 670 км.

Минск? Он вспомнил сообщение в одноклассниках, которое прочёл в Твери, нервничая, ожидая – быть драке, трупам или не быть.

А почему бы и нет? – подумал он, давя на газ.

Бензобак был полный.

Бензобак был полный, но всё равно потребовалась дозаправка. Купил страховку, границу пересёк спокойно, только… В Минске никакой ХIинд не оказалось. Он довольно быстро обегал все ВУЗы – в деканате на его милую улыбку все всполашивались, бегали, выясняли.

Белорусский народ не избалован восточной любовью. По Египетам явно не наездились.

Оставались другие города, но запал прошёл. Отплёвываясь в каждый встречный мусорник, он поплёлся по улице, дыша тяжело, словно ездовая собака.

- Дебильная погода.

Раннее утро теплое, даже жаркое, но ветер порывами был ледяной, даже какой-то затхлый.

Это от болот.

Убогий чахлый сквер, вокруг – здания в стиле «нелучший образец сталинизма» . Скамейки свежепокрашенные, но давноремонтированные – доски зашатались под ним, когда он пытался усесться поудобнее.

Жара.

Мороженое продавали бы хоть где-то? Почему никто не продаёт?

Тут только сообразил, что для мороженого не сезон – лета нет, и даже до мая почти неделя.

Но киоск с минералкой могли бы поставить?

Киоска не было тоже.

Похоже, он просто забрёл в какой-то не совсем благоустроенный район – брёл, брёл и добрёл. Ничего, адрес стоянки записал – в крайнем случае на такси доедет.

- А вы чеченец?

Две девушки – не толстые, не худые, картошкообразные уселились на одно с ним скамейку в сантиметрах тридцати.

- Нет, а у вас тут чеченцев много?

- На нас не хватило. – сказала одна.

- Но нам и не надо. – сказала вторая.

- А вы не местный? – спросила первая.

Вторая уже открыла рот, но он демонстративно отвернулся и заткнул уши – вставать, куда-то идти не было желания, шутить с аборигенками – тем более. – Даже Фаре бы они не по дуще бы были.

Разве только Гоге – неожиданно вспомнилось, что Гога по жизни руководствовался принципами «страшная – не страшная, лишь бы бесплатно.» Какая-то девчонка, помнится, плакалась – то ли ему, то ли Настоящему Боре – скорее Боре – Боря вызывал больше доверия у слезливых истеричек, жаловалась на Гогу, что тот – даже в ресторан не сводил.

- Моя такса вообще – три штуки деревянных за ча-ас. – Расползались по лицу её чёрные от туши слёзы. – Мне кроме денег ничего не надо-а.

Они тогда пообещали, что разберуться, но некогда было голову ломать над такой фигнёю. Забыли.

Три штуки рублей сумма не велика – авось не прогорела. - Смешно было.

А Гога падла.

Найти б его, найти б и убить.

Только как найдёшь – наверное, подался заграницу, сейчас все заграницу линяют, туды их.

Впрочем, раньше тоже так делали – откуда-то из детства всплыл дедушка – иссохший, с бородой, до смерти бредивший встречей с братом:

- Я Рабби.. амак мой от советской власти забрал братишку, сам бездетный, вот мой отец и дал.. В 33-ем уехали, вай. Я бежал за ними до самой речки, а там они уж на плоту поплыли.

- А ты был маленький, баваджан?

- Шесть ле-ет. Меньше тебя теперь.

Дедушка умер, когда Шахину было восемь. Он не помнил ни дня похорон, ни поминок – только задело ухо непонятная фраза, всколь брошенная матерью, о какой-то телеграмме из Парансы.. Из Парансы.

Паранса – теперь он понял, это та же Франция. А телеграмма, видно, от родных – отец потом никогда больше не говорил о них, а Шахин не спрашивал. Странный отец – чтобы пренебречь своими же родственниками..

Назойливое гудение стихло, и он медленно отвёл кулаки от ушей – обернулся – девушки исчезли, оставив в доказательство своего мимолётного присутствия пустую пачку из-под сигарет, скомканный газетный лист и удушливый запах дезондоранта.

- Гя-адо.. – окончание «ость» застыло в горле – именно так, на кяндистанский манер придушенно растягивая слова говорила Ляман. Противно.

- Блин. – отделался более сжатой характеристикой.

Запах дезондоранта гнал прочь от скамейки. Шахин с ленцой поднялся, вызвав движениями лёгкий ветерок. Газета вспорхнула со скамейки, резко взлетела и шурша спланировала ему прямо на нос.

- Во …. – Шахин схватил газету, хотел было бросить, но остановился, решив использовать вместо носового платка – от жары заложенность в носоглотке нестерпимо мешала.

Вокруг незаметно ни одного мусорника, ни одной урны – то ли местные такие чистюли, то ли наоборот, ставь места для отбросов, не ставь – по-любому загадят. Неясно.

Шахин высморкался и уже приготовился запустить скомканную бумагу в кусты, но глаза резануло знакомое имя – развернув газету, он прочёл – буквы прыгали как при дислепсии, короткую – в пару строк заметку, напечатанную в левом нижнем углу:

« Сегодня в университет прибыло пять студентов из разных стран для учёбы и обмена опытом..» . Дальше имена, фамилии – и среди них, среди пяти имён – и её имя, и её фамилия, которую, он, оказывается, и не знал.

ХIинд Некиева.

Имя было слишком редким, чтобы им обладал кто-то ещё.

Выбросив газету на асфальт и досморкавшись в два пальца, он как угорелый помчался к машине, а к двум дня уже был в городе, стоящем на берегах Западной Двины.

Конец апреля, 2010-го года.

Было скучно. Разница между евросоюзовским и постсоветским образованием оказалась лишь в языке обучения. Но и на русском учиться было нестерпимо. Медленно тянулись минуты лекции, монотонно бубнили голоса преподавательниц, не отличимые один от другого, однообразные настолько, что если отдаться мелодике рече, ритму, волне и начать покачивать головой в такт – смысл исчезнет и знакомые слова станут непонятными.

Ощущение жемавю было и сегодня.

ХIинд машинально что-то записывала, но русская речь в этот день звучала для неё не понятней, чем песни племени эве, которые на переменах слушала с плеера телефона невысокая нехудая белорусочка одетая точь-в-точь по описанию данному в каком-то очередном гениальном бреде Садулаевым – розовая майка и синие джинсы. У белорусочки был роман со студентом из Ганы.

ХIинд в который раз жалела, что решила таким дурацким макаром разнообразить свою жизнь. Живя дома она хоть в полной мере пользовалась двухкомнатным бытовым комфортом квартиры, здесь же, денег Заура хватало, чтобы снимать с ещё одной обменщицей – жительницей Смоленска Ксенией однокомнатную квартиру. Ксения, правда, в силу ненормальной проявляющейся по ночам любви к содержимому холодильника, постоянно спала – да и жила на кухне, так что комната была полностью в распоряжении ХIинд, но всё равно.. Не хватало приготовленной мамой еды, ласковых слов, привычного вида из окна, старой мебели, смеха братишки.. Воспоминаний о Шахине не хватало даже – здесь мысли о нём закатились куда-то на переферию сознания и он, и Санкт-Петербург и даже мама с Зауром стали казаться какими-то нереальными, несуществующими.