– Мы вчера перешли на «ты», – напомнил он, отводя глаза. Не хотел на нее смотреть. Зачем, если она все равно сейчас уйдет и то, что казалось вчера волшебной встречей, окажется просто командировочным приключением?

Не хотел, но все же взглянул. У нее были отчаянные глаза, и губы поджаты и бледны, как от сильной боли, и на щеках горели алые пятна.

– Мне что-то нехорошо, – сообщила она. – Давай посидим немножко…

Дубов с готовностью проводил Лилю в гостиную, усадил на диван и налил минеральной воды.

– Ну-ну, что ты так разволновалась, – бормотал он, пока она пила. – Все хорошо, все нормально… Ты позвони домой, предупреди, что задержишься. Я хотел… Мы с тобой…

Не мог же он вот так, с места в карьер, объясниться ей в любви! Она не поняла бы, и вообще… Глупо как-то!

– Извини. Просто Егорушка – он болен, понимаешь? Я боюсь его оставить. Мама приглядит за ним, конечно, только мне все равно не по себе!

– А что с ним такое? – удивился Дубов. Вчера он видел фотографии вполне здорового мальца.

– У него… – Похоже, Лиле нужно было собраться с духом, прежде чем вымолвить страшный диагноз. – Ты же видел фотографии. У Егорушки болезнь Дауна.

– Да? А так не скажешь.

– Спасибо, – жалко улыбнулась Лиля. – Но…

В руках у нее оказался бумажник, и она раскрыла его, словно желая убедиться в том, что «так не скажешь». Но, едва взглянув на фотографию, Лиля отбросила его в сторону. Лицо ее исказилось, она поднесла руку ко рту – конвульсивным жестом ужаса.

– Это не мой сын, – сказала она.

– Что? – удивился Дубов.

– Это не мой сын, – повторила Лиля. – Я не знаю этого мальчика.

Дубов подумал, что она, должно быть, спятила. Интересно, бывает вот так, чтобы человек, встав с утра пораньше, взял да и сошел с ума? Ни с того ни с сего. Или и с того и с сего. Наркотики. Алкоголь. Дурная наследственность. Что он знает об этой женщине? Вдруг она давно больна шизофренией, а сейчас у нее как раз обострение? Не выглядит она безумной, ну и что? Говорят, настоящие сумасшедшие порой производят впечатление абсолютно адекватных людей.

Очевидно, тяжелые размышления Дубова отразились на его физиономии, потому что Лиля встала, схватила сумочку, неловко подобрала бумажник.

– Я пойду. Извините. Я, должно быть, вас задерживаю. До свидания.

– Куда еще ты пойдешь? – возмутился Дубов. – Нет, давай сначала разберемся. Вчера ты показывала мне фотографию этого пацана и говорила, что этой твой сын. Так?

– Наверное, так.

– Ты что, не помнишь ничего? – поразился Дубов. – Ты же и не пила вовсе!

В ресторане Лиля заказала грейпфрутовый сок, в номере едва пригубила шампанское. Так, алкоголизм исключается.

– Помню. – Лиля зарозовелась. – Только, мне кажется, что-то изменилось. Я стала другая. Словно спала какая-то пелена. Словно… Что это?

Вот, оказывается, на что наступил Дубов ночью. Это была цепочка с кулоном, которую он снял, да что там – сорвал! – ночью с шеи Лили. Украшение осталось валяться на полу. Направившись в ванную, Дубов тяжелым ботинком наступил на кулон и сплющил его в лепешку. Египетская пирамида оказалась дутой. Дешевка! Но Лиле она, верно, была дорога, вон как она расстроилась!

– Это я раздавил. Нечаянно. Я тебе новый куплю, ладно? – покаялся Дубов, но Лиля…

Лиля, казалось, его не слышала. Она склонилась над расплющенной пирамидкой и поманила Дубова рукой:

– Смотри-ка…

Кулон был дутым, и что-то, видно, таилось в его полости. Это «что-то», капля неведомой субстанции черного цвета, и вытекло на паркет. Жидкость казалась густой, маслянистой и пахла недобро, удушливо – раскаленным железом и гарью. Лиля потянулась пальцем, но Дубов остановил ее руку. Еще чего не хватало! Душа ли, сердце ли, неведомое ли звериное чутье подсказывало ему – эту жидкость не стоит трогать. Она опасна, очень опасна. Лиля носила эту жидкость, заключенную в золотой сосудик, на груди. Быть может, неведомый яд, просочившись сквозь атомы золота, отравлял ее разум и повергал ее в мрачные, странные грезы? Дубов отыскал на столе зубочистку, поддел цепочку и осторожно, на вытянутой руке отнес в ванную, где и спустил в унитаз, несколько раз дернул рычажок смыва. На паркете осталось только крошечное темное пятнышко.

– Не трогай. И знаешь… Давай сейчас оденемся и уйдем. Поговорим где-нибудь в другом месте, а тут пока уберут.

Они быстро, молча собрались и вышли, стараясь держаться плечом к плечу, как пехотинцы, идущие врукопашную.

Разумеется, в номере тридцать шестом люкс влажная уборка была произведена в тот же день. Горничная Лена, меняя постельное белье, возя пылесосом по ковролину и протирая полы, ничего особенного не заметила. Она вообще занята была больше собственными мыслями, чем этими гигиеническими действиями. А мысли были печальные. Лет десять уже, с четырнадцати, пожалуй, Лена страдала от вульгарного заболевания – угревой сыпи. В юности надеялась, что перерастет, потом скупала всевозможные мази и лосьоны, сидела на строгой диете, прибегала к нетрадиционной медицине. Мама уверяет – напасть пройдет, как только Лена замуж выйдет, а как подцепить мужа, если лицо похоже на пиццу? И на груди, и на спине та же напасть! Годы идут, все подруги замужем, а у нее даже парня никогда не было! Совсем расстроившись, Лена приткнула в угол швабру и вытерла лоб запястьем руки, облаченной в толстую резиновую перчатку. Запястье было чуть влажным, на него попали брызги воды… Этого оказалось достаточным, чтобы вечером, когда Лена сдала смену и переодевалась у своего шкафчика, она заметила в зеркальце, что воспаление вроде бы стало поменьше. Прошло три дня, а у нее не выскочило ни одного нового прыщика и старые начали подживать. Со временем Лена скопила денег на косметолога, который с помощью лазера удалил с ее лица рубчики и узелки, оставленные болезнью. А через год она вышла замуж за славного парня, сантехника, служившего в той же гостинице, так и не узнав никогда, какая беда пронеслась над ее головой, какое зло ее миновало…

В ресторане Дубов невнимательно заказал какой-то еды, положил локти на стол и уставился на Лилю – приготовился слушать.

– Что?

– Рассказывай.

– Сегодня утром я проснулась рядом с тобой.

– И очень удивилась.

– Да. Мне показалось, что все вокруг стало… светлее, ярче и тверже.

– Тверже?

– Вещественней. Объемней. Словно какое-то время я видела все окружающее на экране или на картине, в двухмерной плоскости. И наблюдала именно со стороны, не принимая ни в чем участия. За меня действовал мой двойник, а я как будто смотрела кинокартину о своей жизни, с собой в главной роли.

– Ни хрена себе, – пробормотал Дубов и покосился на Лилю испуганно, ожидая, что она сморщит носик и скажет «фи». Но она ничего такого не сказала, а только кивнула. – Скажи, а ты точно ничего не принимаешь?

– Точно, Гриша. Ничего такого, никогда. Даже с валерьянкой осторожна.

– Ясно. И что же происходило в твоей «киношной» жизни?

– Мы переехали со старой квартиры в новую, очень хорошую. Центр города, евроремонт, обстановка. Со мной были мама и Егор…

– Извини, один вопрос. А мама, что на фотографии, это…

– Да, это мама. На вид. А что касается внутреннего, то я сомневаюсь. Она всегда была сдержанной, над детьми не кудахтала, выглядела как бизнес-леди да и, по сути, была ею. Меня она отправила жить к бабуле, когда мне было двенадцать, мы с ней никогда не были особенно близки. Но теперь она совсем другая. Такая домашняя хлопотунья, классическая бабушка в очках и в передничке. Пирожки печет, носки вяжет, сериалы смотрит. А Егора вообще подменили…

Голос Лили дрогнул, но Дубов остановил ее жестом руки:

– Так, давай договоримся раз и на всю жизнь. Ты при мне реветь не будешь. Особенно когда такая ситуевина, что мне надо пошевелить мозгами, поняла? Потому что, когда рядом плачет женщина, я думать не могу и ужасно раздражаюсь. Плакать разрешаю только от счастья и только пять минут в год. Договорились?

– Договорились, – кивнула Лиля.