Разумеется, советская сторона тут же обрушила на несчастный МИД поток обвинений. Главное состояло в том, что «английские военные власти произвольно и без всяких причин вывезли советских граждан из некоторых лагерей» (а англичане еще не решили, считать ли им этих людей советскими гражданами). В другой жалобе говорилось, что какой-то английский офицер сказал военнопленным, находившимся в лагере, будто из 10 тысяч пленных, вернувшихся в СССР, половину расстреляли. Были и довольно нелепые обвинения: некая англичанка, секретарь общества «Друзья Советского Союза» в Нормантоне, посетив лагерь, в котором работал Гарри Льюис, якобы назвалась участницей нелегальной антиимпериалистической организации и попросила одного пленного помочь практическими советами в налаживании подпольной борьбы против помещиков и капиталистов. В жалобе, впрочем, не объяснялось, что вызвало тут возражения советских представителей.
Вокруг лагерей, где содержались военнопленные, вели «подрывную деятельность» и другие женщины, проникавшие, по утверждениям генерала Васильева, в лагеря единственно для того, чтобы «бесконтрольно вести там антисоветскую пропаганду неприкрыто враждебного характера». Английский генерал, отвечавший на эту жалобу, заметил:
У коменданта есть основания подозревать, что обитатели лагеря иногда в нарушение правил проводят к себе тайком местных женщин. Однако он полагает, что эти женщины приходят вовсе не ради пропаганды.
В другой жалобе майор Флетчер, служивший в лагере Хаттон Гейт, обвинялся в том, что высказывал русским пленным замечания такого рода: «Русский офицер — не хорошо, русский офицер — дети, русский офицер — пьяница, русский офицер — как свинья». Сотрудники военного министерства немало повеселились над этой якобы буквальной записью слов англичанина *331.
Но вернемся к вопросу о спорном гражданстве. Тем, кто выдавал себя за граждан другого государства, приходилось это доказывать, в противном случае их отправляли в Советский Союз. Мне известен только один случай, когда от этого правила отступили. Рассказал о нем бригадир Файербрейс:
Я играл в эту игру по всем правилам и исключение сделал только для одного человека, поразившего меня своей смелостью. Он прекрасно говорил по-русски, но я тем не менее сказал, что он поляк. Он бросил нам прямо в лицо: «Вернуться в эту страну? Но там убили моего отца, изнасиловали мою сестру. Лучше смерть, чем возвращение». Вытянувшись передо мной по стойке смирно, он сказал мне: «Лучше застрелите меня на месте, но не отсылайте назад». И я взял грех на душу, сказал, что он поляк. Да простит меня Господь! Генерал Ратов был в бешенстве, но я знал, что стоит пленному попасть в спорный список — и он будет спасен.
Это произошло после того, как английское правительство организовало проверку потенциальных репатриантов. До этого не существовало никаких ограничений, которые могли бы помешать Васильеву или Ратову включить несоветских граждан в списки пленных, обреченных на возвращение в СССР. В письме МИДа от 31 марта 1945 года бригадир Файербрейс писал:
До сих пор советская военная миссия пользовалась фактически неограниченными правами при определении гражданства русских военнопленных, находящихся в лагерях; и они объявляли советскими гражданами всех без разбору. Я видел копию анкет, заполняемых пленными. Там не было графы с вопросом о гражданстве, был только пункт «национальность».
Таким образом, таинственное обозначение «русский» могло с равным успехом относиться и к советскому гражданину, и к русскому эмигранту, не имеющему гражданства, обладателю нансеновского паспорта, установленного Лигой наций для лиц, не имеющих гражданства.
Весна и лето 1945 года были нелегким временем для Патрика Дина, Джеффри Вильсона и прочих сотрудников МИДа, сторонников принятой линии в вопросе репатриации. 28 марта Дин, касаясь в служебной записке случаев самоубийства среди репатриантов, писал:
Бригадир Файербрейс и полковник Тэмплин делают все, чтобы избежать огласки. Они просили, чтобы МИД обратился к отделу новостей с предложением любой ценой скрывать информацию либо о самих инцидентах, либо о слушаниях по этому делу на предварительном следствии. Может быть, Северный отдел проследит за этим и сделает все возможное… Эти самоубийства (нам известно по крайней мере о четырех-пяти) могут привести к политическим неприятностям. Сэр О. Сарджент, очевидно, пожелает, чтобы его держали в курсе событий.
Сослуживец Дина, Джеффри Вильсон, обсудил эти проблемы с сэром Дж. Камероном из отдела новостей. Последний, признав невозможность проведения следствия in camera или отстранения прессы от этого дела, высказал остроумное предложение:
Нужно представить дело в суде коронера таким образом, чтобы было ясно, что эти люди [самоубийцы] боялись возмездия за сотрудничество с немцами. Возможно, так оно и есть… и, повернув дело в эту сторону, нам удастся избежать осложнений.
Однако начальник Дина и Вильсона, сэр Орм Сарджент, счел это решение слишком хитроумным и недостаточно надежным. «Мне бы хотелось провести это дело по пункту 18 В или по какому-нибудь другому закону военного времени», — писал он. Вильсону, впрочем, удалось немного успокоить начальство сообщением, что военные власти получили инструкции предложить коронерам рекомендовать прессе не сообщать ничего об этих случаях, «поскольку раньше такой подход неизменно срабатывал». В заключение Дин сетовал на то, что замолчать самый факт рассмотрения дела в британском суде крайне трудно *332.
Но в конечном итоге у МИДа, как выяснилось, не было оснований тревожиться: общественность мирилась с происходящим, хотя случаи самоубийства множились. Особенно популярным местом стала набережная в Ливерпуле. Она буквально притягивала к себе страдающих «острой депрессией», как формулировало судебное заключение в одном из случаев *333.
Чеслав Йесман еще находился на борту «Альманзоры», еще четыре дня пути отделяли его от трагедии в Одессе, а бригадир Файербрейс уже столкнулся с первыми случаями спорного гражданства, представленными на рассмотрение новосформированного совета, в который, кроме него, вошел также генерал Ратов. 14 апреля 1945 года бригадир писал Уорнеру:
В четверг мы с генералом Ратовым занимались вопросом о гражданстве лиц, внесенных в список. После восьми часов напряженной работы мы решили 50 дел. Не буду сейчас вдаваться в подробности (я представлю полный отчет о проделанной работе после её завершения). Генерала Ратова сопровождали четыре советских офицера, советский консул Кротов и стенографист, записывавший буквально каждое слово. Большинство опрошенных были прибалты и поляки из восточной части страны, а также один молдаванин. Остальные признали себя советскими гражданами, и с ними не было никаких сложностей, хотя многие энергично протестовали против отправки в СССР. Тем не менее все они были переданы советским властям, и их отошлют в лагеря под советским контролем, за исключением десяти человек, которые временно содержатся под арестом по требованию генерала Ратова. Из тех, что назвались польскими гражданами, подавляющее большинство настаивало на своих утверждениях, и их оставили в спорном списке. Но двоих, явно лгавших, перенесли в советский список. У меня лично не было никаких сомнений, что они советские граждане…
Вы дали мне чрезвычайно неприятное поручение, так как, за немногими исключениями, эти люди, независимо от того, польскими или советскими гражданами они себя признают, горячо возражают против отправки их в СССР или даже в Польшу. Многие из них настоятельно стремились ознакомить комиссию с причинами, по которым они не желают возвращаться, и подробно рассказали о своей жизни в Советском Союзе или в Польше после прихода Красной армии. Все эти рассказы складываются в одну нескончаемую историю о расстрелах, арестах, жестокостях и депортациях семей. Они утверждали, что не желают возвращаться в страну, где возможны такие вещи и где человек не имеет никаких прав. Среди них были дети кулаков, которым приходилось годами скрываться от ареста, быть постоянно в бегах. Один молодой человек рассказал, что с 12 лет сидел в тюрьме и освободили его только перед призывом в Красную армию. Большинство говорили, что предпочитают смерть возвращению в Советский Союз, некоторые даже предлагали англичанам расстрелять их на месте, только не отсылать назад. Никогда еще мне не доводилось видеть такого отчаяния, такой меры человеческого горя. Все их рассказы звучали в высшей степени правдиво, и генерал Ратов чувствовал себя, как рыба на сковородке, хотя и не делал попыток остановить их. Ему явно не нравилось, что пленные в присутствии английских офицеров рассказывают правду о советских методах. Прилагаю запись трех дел, сделанную бывшим со мной офицером. Остается лишь надеяться, что удастся каким-то образом воспрепятствовать репатриации лиц со спорным гражданством: поскольку каждое их слово было зафиксировано, это значило бы послать их на верную смерть *334.
