Враг был рядом, и объясняться можно было только жестами и мимикой. Карацупа приказал бойцам рассредоточиться и заходить к костру с подветренной стороны. Сам он лег на мшистую землю, сдвинул козырьком назад фуражку и пополз по-пластунски под кустами к коряге, похожей на осьминога. Около нее следопыт отдышался, подтянулся на руках и выглянул из засады. С поляны тянулся от сырых сучьев и еловых лап узенький столбик дыма. Схватившись руками за голову, сидел у костра человек. Его карабин стоял, прислоненный к дереву, у ног лежал маузер. Парашютист, видимо, спал.

«Где второй? — забеспокоился Карацупа. — Почему „Малый“ — так он заранее окрестил тощего раненого человека — спит, почему один? Второй, может быть, собирает хворост? Ушел на охоту? Но хвороста много, и у костра лежат консервы. В чем дело?.. Нельзя нападать на одного, не зная, где второй».

Карацупа подозвал Ерофея; и когда бородач добрался до коряги, показал ему на спящего.

— Один? — обратил он внимание таежника.

Ерофей дотронулся до губ пальцем: дескать, тихо! — и уполз в чащу. Вернулся возбужденный, с искорками в глазах.

— Второй ушел, он далеко отсюда, — прошептал Ерофей. — Можно брать «Малого».

Карацупа встал, оправил на себе гимнастерку, поднял пистолет и шагнул с Ингусом к костру.

— Руки вверх!

Спящий не шевельнулся. Карацупа схватил карабин врага и повторил приказ:

— Руки вверх! Ингус, вперед!

Сидевший, не вскрикнув, упал от толчка. Он был мертв.

Сильный, здоровый парашютист, тащивший своего раненого напарника, выбился, видать, из сил, решил спасаться в одиночку и отравил своего спутника. Карацупа обыскал убитого, вывернул его карманы, прощупал на пиджаке швы и нашел в подкладке бумажные ленты с шифром.

Бойцы сложили около трупа найденные патроны, деньги, ножи, гранаты, ампулы с ядом и консервы.

Убийца поступил хитро: обманывая напарника, он оставил ему консервные банки, оружие и ушел как бы осматривать дорогу. Тот приготовил обед и ждал спутника. Сколько это продолжалось, сказать трудно, но, видать, раненый почувствовал от яда слабость, сел около костра и умер.

Закончив обыск, Карацупа мрачно уставился на мертвеца. Нужно продолжать погоню, но нельзя было оставлять без охраны труп парашютиста.

— Заберем вещи, а тело… бог с ним!.. — предложил Ерофей. — Не тащить же…

Измученные бойцы одобрительно переглянулись. Карацупа поймал их взгляд и помрачнел: долго ли они продержатся во время погони? Устали, голодны, ноги сбиты, лица в крови…

Глухо трещал костер. Ветер свистел в вершинах деревьев. Ерофей молча посматривал на Карацупу.

— Товарищ Ерофей, — решительно обратился Карацупа к таежнику, — спасибо за службу, за помощь. И вот приказ: идите с бойцами, отнесите тело и документы на заимку. Я пойду на преследование.

— Никак нет! — отозвался Ерофей. — Одному не можно.

— Отставить! — строго сказал Карацупа. — Задача такая: отнести тело к реке, вызвать катер и отправить на нем убитого в штаб. А вам с бойцами взять под наблюдение реку и выйти мне навстречу с реки: отрезать путь «Большому».

Ерофей молчал.

— Тело в воде мочите, чтоб не испортился, берегите его: важное доказательство, — деловито посоветовал Карацупа. — Действуйте!

Оставшись один с Ингусом, Карацупа лишь теперь почувствовал, как он устал: ему трудно было передвигать ноги, хотелось забыться, упасть в траву и уснуть. Но он прибавил шагу. И тотчас заметил: что-то полосатое мелькнуло в чаще. Тигр?

Карацупа шагнул в кусты, держа наготове маузер. Еще шаг… Вот он… В глазах следопыта зарябило. Но что это?.. На поваленном дереве, словно тигровая шкура, лежал полосатый желтый мох. Поплыли перед глазами пестрые круги; тело обмякло, сжалось сердце.

«Спокойно! — приказал себе Карацупа. — Нервочки!.. Распустился…»

След от диверсанта «остыл»; прошел он по тайге часов восемь назад, и запах его ног исчез. Впрочем, тропу нарушителя найти было теперь совсем несложно по вмятинам от ног, сломанным веткам, взъерошенной хвое. Нужно было наверстать упущенные восемь часов, нагнать врага, не дать ему первым выйти к реке. Но где взять силы не только тащить отяжелевшие, точно свинцом налитые ноги по болотам, по колючей хвое, но еще и бежать?

Нужно было вступить в борьбу с самим собой: со своей усталостью, с голодом, с одуряющим желанием спать. Порой Карацупе казалось, что все его тело становилось чужим. Чем дальше он шел, тем труднее было приказывать ногам двигаться, руке тянуть поводок, голове держаться прямо, глазам всматриваться в тайгу. Нечеловеческими усилиями приходилось подгонять себя. Еще на заставе, во время походов и погонь, Карацупа обнаружил удивительную способность слова «вперед» поднимать обессилевшего человека и вести его по тропам.

«Вперед! Вперед!» — приказывал себе Карацупа. Он даже щипал себя, кусал распухшие губы и старался думать не о своих болях, не о голоде, а о муках овчарки.

Грязный, худой, с отвисшим хвостом и опавшими ушами, Ингус еле тащился, садился и жалобно смотрел на пограничника. Взгляд овчарки заставлял Карацупу подхватывать ее на руки и переносить через ручьи и трясины. Прижимаясь, словно ребенок, к шее Карацупы, Ингус жарко дышал ему в лицо, обнюхивал заострившиеся сухие скулы, слизывал с колючих щек следопыта темные пятна мошкары.

Желудок напоминал о пище, спекшиеся губы — о воде, глаза требовали покоя, онемевшие ноги отказывались двигаться, ступни и пятки ощущали каждый шов в развалившихся от ходьбы сапогах. Карацупа сел на вывороченное с корнем дерево, скинул разбитые сапоги. Приятно было почувствовать голыми ступнями влажную прохладу трясины.

«Вперед!» — приказал себе повеселевший Карацупа.

Качавшаяся под ногами тряская почва сменилась ядовито-ржавой землей родников. От нее заныли суставы и по телу пробежала дрожь. Через сотню шагов стало и того хуже: началась резавшая ступни каменистая почва, появился колючий кустарник. Снова приходилось брать на руки Ингуса и переносить его через колючки и полосы ржавой, источавшей холод земли. И все же нужно было идти, нагонять врага, выигрывать минуты, часы…

Парашютист шел споро, следы выдавали в нем опытного, тренированного ходока. Он мог пройти до реки довольно быстро. «Большой», так назвал его Карацупа, щадил свои силы, раскладывал их с точностью спортивного тренера. Он не упускал случая то смочить голову у ручьи, то запастись ягодами, то убить птицу и зажарить ее на костре. Он отдыхал, курил, готовил пищу. Отнять у него выигрыш во времени в восемь часов можно было только за счет сокращения своих стоянок, отказа от охоты, от сна, даже от еды. Там, где «Большой» подставлял свое лицо под струи ручья, где он спал, Карацупа должен был сделать на бегу глоток воды, смочить потное окровавленное лицо и бежать дальше.

Следопыт нашел средство, как равномерно распределять остатки своих сил: он заставлял себя идти до определенной точки — до поваленного дерева или камня и, когда достигал намеченной цели, выбирал уже другую и снова от дерева к дереву, от камня к камню упрямо шел за врагом. Идти становилось все труднее. Обычно не замечаемые на руке часы и те стали тяжелыми, как гири; гимнастерка, кожаный пояс, даже пуговицы — все давало о себе знать, тянуло вниз, метало движению.

На очередном привале, где отдыхал парашютист, Карацупа осмотрел выбитую ногами траву, переворошил прутиком потухший костер, осмотрел кости обгорелой птицы, поднял с земли сигарету, нашел клочок бумажки и сломанную спичку. Все, что нашел, разложил на ладони, встряхнул и убрал в вещевой мешок. «Это, Ингус, вещественные доказательства, — сказал он овчарке. — „Большой“ спал здесь дольше часа, разводил костер и ел птицу. А мы пойдем с тобой, дружище. Пойдем дальше — и выиграем этот час. Понимаешь, Ингус?»

Прошел еще один день. Перед заходом солнца потянуло сыростью, заалели кроны деревьев и тонко запели комары. Ночь, на этот раз особенно темная, пришла, как всегда в тайге, внезапно — над головой словно захлопнулся тяжелый люк. Стало темно. Карацупа ждал этой тревожной для него минуты, обдумывая: как же он сможет идти в непроницаемой тьме? По тропе? Но она невидна во тьме. По звездам? Они скрыты деревьями. Следовало бы устроиться на ночлег. Ну, а если заснешь, то, может, потеряешь не только время, но и голову…