— И охотно идут на такую работу?

— Кто как. Одно дело гнить в Бутырке, другое — стучать в Лефортово. Тюрьма чистая, аккуратная, вони нет, хотя морально там страшно давят. А тому, кого «разрабатывают», на кого стучат, тяжело везде.

Русская тюрьма не наказывает, а ломает человека. Лефортово — морально. Бутырка — тяжёлыми условиями.

Лефортово — изолятор строгого содержания для лиц, чьи дела ведёт госбезопасность: шпионаж, серьёзные экономические преступления. Я же сидел там «по подозрению, что ударил». Вдумайтесь, абсурд какой. Почему именно там? Потому что Лефортово морально крушит. Там стены излучают негативную энергию! Раньше ведь это была пыточная тюрьма. Говорят, над Лефортово и птицы не летают. Я два раза на прогулке видел птицу за восемь месяцев. Вроде разговоривают с тобой вежливо. Но день и ночь — рядом агент, всё канючит, причитает, что сопротивляться бесполезно, система сильна, смирись, покайся…

— Ты сидел восемь месяцев. Что тебе запомнилось больше всего? Передачи? Образ тюремщиков? Окна? Двери скрипят?

— Нет, не скрипят. Тишина. Такой тишины, как там, я нигде не слышал.

15 сентября 1999 года меня подняли и сказали, что иду на вызов. Так это называется. Ввели в комнату, где происходят встречи с адвокатами. Мой адвокат Вадим Осипович Свистунов сияя показывает бумагу — постановление об освобождении из-под стражи. «Всё, Саша, — говорит Вадим Осипович, — сейчас пойдём домой. Ты свободен». Я не верю: «Да кто же меня отпустит?»

— Но ведь это решение суда. Закон, по сути.

— Да, но всего лишь изменили меру пресечения. Чтоб шёл домой и ждал суда. Судья ведь увидел, что сижу за синяк, что никаких доказательств моей вины в деле нет. Ни одно ходатайство, а я их написал штук двенадцать, прокуратура не удовлетворила. Я вот пишу: допросите свидетеля такого-то. Не допрашивают. А вызывают Понькина и требуют: «Ниши, что Литвиненко бил Харченко». То есть фабриковали липу. Судья Карнаух полистал её и вынес постановление об освобождении меня из-под стражи. Спасибо ему. Нормальный судья у нас — как золотой самородок.

Но в Лефортово отказались принимать постановление, сказали, что оно без печати. И адвокату пришлось возвращаться в суд. Карнаух удивился: «Они что, не могут нам позвонить?» Пошёл к председателю суда, поставил печать и, на всякий случай, ещё свою подпись.

Адвокат опять в Лефортово. А ему — не можете, мол, сами передавать постановление, пусть фельдсвязь привезёт. Но это противоправно. Судья сам решает, как доставить постановление: фельдсвязью или через адвоката.

Когда через два часа фельдсвязь привезла бумагу, администрация заявила: «Сегодня поздно, освободим завтра». А я весь день сижу в камере, секунды отсчитываю пульсом. И жду. Я свободный, свободный человек — в камере.

На следующий день утром пошел на прогулку. Все смеются: «Сегодня мог бы не ходить». Я вяло спорю: «Да кто же меня отпустит?» — «Ну как не отпустят? Такого не бывает».

Вернулся в камеру, через пять минут заходит дежурный, старший по смене — и повёл меня. Завели в адвокатскую и начали обыскивать. Специально долго обыскивали. И спокойно так спрашивают:

— А телевизор ты будешь свой забирать?

Мне друг телевизор на день рождения подарил. Как не забрать! Пошли за телевизором. И два часа их нет. Два часа! Где-то после обеда заходит начальник тюрьмы и говорит: «Саша, ты извини, мы тебя не можем освободить. Пришёл факс из прокуратуры, тебя не отпускают».

— Подождите, какой факс? Вы чего? В своём уме? Решение суда — выпустить из тюрьмы.

— А прокуратура, — объясняют мне, — опротестовала. Я уже кричу:

— Прокуратура опротестовала, но до следующего решения суда я — свободный. Вы не имеете права не исполнять решение суда. Я свободный человек и требую меня отпустить. Вы преступление сейчас совершаете.

— Это приказ сверху, — ответил начальник. Я тюремщик, и мне приказывают. Хочешь, мы тебе хорошую камеру дадим?

Меня отвели в камеру, в одиночку, посадили. А у меня всё в прежней камере осталось: баночки там, скляночки… Я так расстроился: ведь за шесть месяцев насобирал кучу всего, целое хозяйство. Тюрьма — такая жизнь, там баночка майонезная на вес золота, в неё можно натереть лук, перец или помидоры, и всё это не пропадёт. Для арестанта это великое дело.

В тюрьме, допустим, у меня было несколько зубных щеток, из них можно сделать крючочки и повесить полотенце. Оно будет чистое и сухое. Это тоже великое дело в тюрьме. И всё, всё у меня пропало. Но я же справку об освобождении видел, мне сказали: «Подожди, мы сейчас принесём телевизор». А тут приходят и справку о свободе отбирают. Это хуже первого ареста. Страшный шок был.

Сижу в отдельной камере, сырой, необжитой. Пришла жена на свидание. Сидела и плакала. И телефон не нужен был для разговора. Я успокаиваю: «Марусь, ну что делать? Буду держаться».

Через семь дней в Московский окружной суд мой адвокат представил жалобу, что меня не выпустили. Судья удивился: «Как не выпустили? По документам он на свободе». Пришлось адвокату доказывать, что его клиент в тюрьме. Судья вынес частное определение в адрес Патрушева, что у него человек сидит незаконно. Но в Лефортово и это решение суда не выполнили. Так и просидел ещё два с половиной месяца до суда. Как в плен попал.

Ко мне подсадили агента — он этого и не скрывал — Володю Кумаева. Их интересовали мои отношения с Березовским. И почему-то Пал Палыч Бородин. И до него агенты спрашивали о Бородине, о Татьяне Дьяченко, о семье Ельцина. Причём Ельцин тогда ещё президентом был, а они уже собирали на него компромат.

Разговоры, конечно, записывались. Так я Кумаева заводил на кошек. Он их любил невероятно, мог часами рассказывать. Задам вопрос, он с семьи президента перескочит на кошек и давай шпарить. Я представляю, как они там слушают эту пургу, и еле смех сдерживаю.

Кумаев сидел со мной как раз в период суда. В один из дней он начал говорить про бутырскую тюрьму — как там надо себя вести. Назвал два места, куда могу угодить: так называемый «кошкин дом» — это в башне, или в «аппендицит», в камеру 131, где отдельно сидят бывшие работники милиции и прокуратуры — по закону запрещается ментов вместе с уголовниками содержать.

Но на заседания суда меня возили в общем автозаке с уголовниками.

— Это же запрещено?

— Ну и что, что запрещено, — говорили, нет бензина. Да разве только из-за этого? Все офицеры, которые служат, понимают, что если перейдут дорогу своему начальству и попадут в тюрьму, то их, по сути, отдадут на расправу уголовникам. Они перестанут быть нужными. Даже ещё не осуждённые. На них все плюнут, кроме их семей. Вот так и со мной было.

Везли нас как-то в автозаке. По дороге из изолятора временного содержания на Петровке подсадили несколько человек, среди них Пичугу, известного вора. Его этапировали в «Матросскую тишину».

Вот он сел, и я впервые увидел, как вор, уважаемый в преступном мире, ведёт себя среди осуждённых. Вытащил сумку большую — «сидор» называется в тюрьме — достал сигареты, а они на вес золота, с фильтром особенно, и говорит: «Кто хочет покурить?» И всем начал раздавать. Потом попросил милиционера:

— Старшой, а передай в соседнюю камеру пачку сигарет ребятам покурить.

Тот отвечает, что не имеет права. Тогда Пичуга берёт ещё пачку и говорит:

— На, старшой, передай — одну себе, одну им. Милиционер одну пачку сигарет забрал себе, а вторую передан в соседнюю камеру. Пичуга объясняет:

— Вот видите, это мусор. — А тот слушает. — Мусор, мразь. Вот сейчас он за пачку сигарет продал своё служебное положение, присяге изменил, нарушил закон. В тюрьме есть люди, преступившие закон, и есть вот эти — мусора. Они от нас отличаются тем, что за копейку их можно купить. Если мы будем с ними за одним столом есть, то станем такими же. Поэтому от них надо ограждаться.

Он наглядно всем показал, как власть продаётся. Классическая ситуация. Потом представился: «Я вор, еду в «Матросскую тишину-. Кто-нибудь есть с — Матросской тишины»?» Один откликается: «Я». — «А кто там из воров?' — «Да там одни пиковые». На тюремном языке — чёрные.