— Потом, когда уже вышел из тюрьмы, я у Понькина спросил: «Андрей, что ты весь тот день меня по пейджеру дёргал?» Он рассказал, что рядом сидел Шебалин и всё время просил: «Позвони Литвиненко, спроси, где он». А сам всё выбегал из кабинета и звонил кому-то. Шебалина, видно, из ФСБ спрашивали: «Где он? Договаривайтесь о встрече». Так что, когда я двинулся на работу, они знали, где я и куда еду.

Машину я всегда ставил под пандусом у гостиницы «Россия», у северного входа. Закрыл дверь, сделал два шага, как вдруг мимо меня проезжает белый «Фольксваген», а оттуда люди выскакивают в гражданском…

Я знал этот «Фольксваген» — я сам на нём вместе с этой группой ездил на задержания. В этой же белой машине мы возили освобождённых заложников. А тут — хватают меня! Я увидел Борю Дицеева. Он выхватил документ и кричит: «ФСБ! Вы арестованы». Мне резко закрутили руки назад. Первая мысль была — вот вижу Борю. Мы с ним в хороших отношениях были. Выезжали часто на операции, я ему полностью доверял, он — мне. А сейчас он мне скручивает руки. И мой Боря вытаскивает удостоверение ФСБ и кричит: «Вы арестованы». А я стою, улыбаюсь.

Начали кричать: «У него пистолет, вытаскивайте пистолет». Говорю, нет у меня пистолета. Стали бить. Два-три раза ударили по спине. Я спросил: «Что, полегчало?» Кто-то сказал: «Не бейте его». Посадили в «Фольксваген». Там сидел следователь. Он говорит: «Вы арестованы».

Я спросил:

— А в чём я обвиняюсь?

— Полтора года назад при задержании вы превысили должностные полномочия.

И показал мне постановление о заключении под стражу.

— Куда тебя повезли?

— В военную прокуратуру, к следователю Барсукову. Я о нём уже слышал. В начале марта был в командировке, позвонил домой, тёща говорит: «Тебя разыскивал какой-то Барсуков». Сначала думал, может, Михаил Иванович Барсуков, бывший директор ФСБ, его я знал лично. Спросил тёщу: «Как он представился?» — «Барсуков Сергей Валерьевич из военной прокуратуры». Это было 3 марта. А после того, как я вернулся из командировки, в десятых числах марта, ко мне подошёл старший лейтенант Латышёнок, мой бывший подчинённый, и говорит: «Меня вызывали в Главную военную прокуратуру и требовали дать показания — чтобы я написал, что ты кого-то бил».

— И чего, Костя? — спросил я. Он ответил:

— Я не написал. Ты же никого не бил. Мне стали угрожать, что, мол, посадим, пиши.

Кстати, Латышёнок об этом и в военном суде заявил. Так и сказал:

«Следователь угрожал мне арестом, кричал и требовал показаний на Литвиненко».

Ну, вернёмся к аресту. Меня привезли в Главную военную прокуратуру, посадили напротив следователя, здесь уже находились сотрудники, которые меня задержали. Наручники сильно давили руки. Я несколько раз просил: «Ослабьте наручники, руки опухли». У меня потом даже шрамы были на запястьях. «Нет. Так сиди». Я говорю: «Не снимете наручники, не буду отвечать». Барсуков дал команду, и с меня сняли наручники. Зашёл генерал-майор Баграев. В морской форме, с золотой цепью на шее (сейчас он адвокат Гусинского). Меня всегда изумляли все эти побрякушки — на людях в военной форме.

— Ну что, арестовали? Я говорю:

— Вот видите, сижу перед вами, товарищ генерал, значит — арестовали. Только не пойму, за что.

— Сейчас вам всё объяснят, — успокоил генерал. — Где ключи от вашей квартиры? Я вскинулся:

— Обыск, что ли, будете делать?

— Отвечайте на мои вопросы. Тут я разозлился:

— Знаете, я на ваши вопросы отвечать не собираюсь. Они начали меня обыскивать. Распотрошили сумку, достали записную книжку, блокнот. Баграев схватил его, начал листать, а там у меня фамилии разные. Он читает: Валя Юмашев, Борис Березовский. И говорит: «Какого человека поймали! Какую птицу схватили! И ты что, их всех знаешь?»

Я снова спрашиваю: «В чём меня обвиняют?» Барсуков показал постановление о привлечении меня к уголовной ответственности в качестве подозреваемого и постановление о заключении под стражу…

— Теперь, — говорит Барсуков, — я вам предлагаю дать показания.

— Сергей Валерьевич, я не буду давать показаний. Вы, пожалуйста, предоставьте мне адвоката, и тогда будем работать.

— А знаете, Александр Вальтерович, вас опознали.

— Объясните, если я кого-то побил, что же он полтора года молчал, никуда не ходил, не жаловался?

— Не надо было, — говорит, — пресс-конференции давать.

— Вот так прямо и сказал?

— Сразу сказал: «Зачем полезли на телевидение? Кто вас просил? Сидели бы себе тихо. А вы пришли на пресс-конференцию, вас и опознали по телевизору».

Тут заходит в кабинет Баграев и спрашивает: «Ну что, даёт показания?» Я отвечаю, что не дам показаний без адвоката. Баграев: «Тогда в тюрьму». Меня опять посадили в машину и — в тюрьму. По дороге Дицеев пытался со мной поговорить:

— Пойми, тебя же могут и убить в Лефортово, в камере с тобой что-то может случиться. И ты никогда на волю живым не выйдешь…

— И это говорил твой друг?

— Да, Дицеев. Я спросил: «Боря, ну что я могу сделать?»

— Ну, зачем это тебе надо было? Зачем ты полез на телевидение? Зачем ты попёр против системы? Тебя же люди предупреждали. — Всю дорогу причитал.

Подъехали к Лефортово. Автобус перед тюрьмой вдруг развернулся и двинул обратно. Я спросил: «Чего вы меня в тюрьму-то не сдали?» Объяснили, что забыли постановление о заключении под стражу. Как понимаю, давали время на размышление. Думали — вот подвезут к тюрьме, я и упаду на колени, начну просить: «Ребята, не сажайте. Готов всё написать на кого угодно».

«Забрали» постановление, повезли второй раз в тюрьму. Сидели молча. Никто уже не предупреждал, что, мол, «убьют, и семью никогда больше не увидишь». Поняли, что запугивать бесполезно. «Показательное выступление» закончилось.

Привезли в тюрьму, и уже во дворе один из группы захвата нацеливает на меня видеокамеру и говорит: «Скажи, пожалуйста, что к группе захвата у тебя претензий нет».

Вот эта глупость меня всегда убивала. Я им: «Да не буду ничего говорить». Вышел Дицеев: «Ну скажи, мы же друзья, по старой дружбе скажи».

Мне смешно стало. Он меня по старой дружбе в Лефортово привёз, а я по старой дружбе должен сказать, что хорошо доставил.

Меня обыскали, изъяли личные вещи, забрали шнурки, ремень… Штаны спадали без ремня. Это такое унижение, стоишь, держишь их руками. Дали верёвочку. Потом пришла женщина-врач. Такую женщину ещё поискать надо. Сразу фильмы про Освенцим вспоминаешь… Вот такое… лицо. Может, она и добрая внутри, но снаружи — слепым легче. И вот это лицо говорит: «Раздевайтесь догола». Раздвинули ягодицы, посмотрели всё до гланд: может, я что-то с собой ношу там тайное.

В прокуратуре с меня сняли нательный крестик и часы. Здесь забрали ремень, шнурки.

— Почему крест забрали?

— Потому что золотой. Золотые вещи запрещены. Обручальное кольцо тоже забрали. Для тебя ни нательного креста не существует, ни обручального кольца. Такая тюрьма. Меня обыскали, осмотрели, заглянули куда надо, пощупали. Потом завели в камеру на втором этаже. В соседней камере сидела женщина, она постоянно кричала по ночам. Я думал, может, её там мучают? Позже узнал, что это была жена Рохлина.

Мне дали матрас, кружку, ложку, мыла не дали. Через день я попросил мыла. Мне дали соды. Мыл руки содой. Неужели я за двадцать лет службы в ФСБ не заработал себе куска мыла? Пять дней мыл содой руки, пока жена не принесла передачу.

— Сколько времени ты провёл в Лефортово?

— В Лефортово я провёл восемь месяцев. Меня посадили в одиночную камеру и тридцать шесть суток там держали. Я объявил голодовку. Это было самое страшное время. Когда тебя заводят в камеру и за тобой захлопывается железная дверь, это серьёзно. Твой мир теперь — семь шагов, решётка, унитаз и умывальник.

Сначала был шок. Просто шок. Первую ночь вообще не спал и смотрел в потолок. В день, когда меня посадили, 25 марта, была мерзкая погода, мелкий снег с дождем, грязь. Я не люблю это время и живу в конце марта ожиданием солнца. А 26-го меня вывели на прогулку. Маленький такой дворик. Шагов пять-шесть в одну сторону и столько же в другую. Смотрю, а небо — синее. И солнце. Я хожу как зверь меж этих стен. Надо мной — колючая проволока, решётка и синее-синее небо. У меня было дикое состояние: в город пришла весна, а меня там — нет. Я здесь, в этом прогулочном дворике, где сыро и холодно.