Я перестал кружить и качнулся с ноги на ногу, приглядываясь к его равновесию и позе. Удар слева вниз почти достал его, но жрец поймал булавой мой меч и старался повернуть ее, чтобы сломать клинок между шипами, а я с равным упорством пытался его выдернуть. Я высвободил меч, но колдун успел отпрыгнуть назад и тем самым спасся от удара в щель между плечом и шлемом, который снес бы ему голову, попади я туда. И снова мерзавец поймал мой клинок, удерживая меня всеми силами, пока я вновь не вырвался на свободу. Теперь я сам отступил на шаг в поисках следующей возможности. Против другого меча я спровоцировал бы молниеносный обмен ударами, используя любое колебание в ответе. Но против булавы это явно не годилось. Мне стало казаться, что Ледяной островитянин намеренно затягивает бой, пока жара и тяжесть доспехов не начнут замедлять мои движения. Я уже мог сказать, что реагирую чуть быстрее, чем он, что мои удары чуть сильнее, а ноги чуть легче в сухом песке. Но я сознавал опасность излишней самоуверенности.
Я сделал выпад, жрец парировал. Я быстро замахнулся, он отбил меч, и когда мой клинок скользнул по древку его булавы, я навалился на него, толкая назад, почти сбивая с ног. Я развил свое преимущество градом стремительных ударов, от которых колдун мог только защищаться, и не давал ему возможности снова поймать в ловушку мой клинок. Обманув эльетимма финтом, я со всего маху рубанул его в бок – отлично наточенное лезвие вдавилось в черную кожу, больно ударив в ребра. Когда жрец отступал по кругу, я пытался низким взмахом достать его колени, заставлял отпрыгнуть, прежде чем самому увернуться от ответного удара.
И вот тогда я впервые почувствовал это: царапанье, постукивание – настойчивые пальцы ощупывали двери к моему разуму. Стиснув зубы, я пошел на ублюдка, делая короткие финты в обе стороны, пока его защита не дрогнула, а тогда двинул мечом ему в живот. Но эльетимм вовремя повернулся боком, и я порывисто налетел на него. Когда мы стояли, почти соприкасаясь шлемами, с зажатыми меж тел руками, я увидел, что его губы за щечными пластинами не шевелятся. Значит, никакие его слова не будили того демона, который, ускользнув от бдительного ока Полдриона, взламывал мое сознание. Едва я подумал это, как грызущее ощущение усугубилось.
Я отбросил от себя эльетимма, но он вернулся с утроенной силой. Теперь мне было некогда удивляться, кто же творит это проклятое колдовство. Я упорно оборонялся, надеясь взять инициативу в свои руки. И все это время грызущее ощущение становилось все сокрушительнее, барьеры вокруг моего разума неудержимо крошились. В порыве отчаяния я бросил на эльетимма шквал ударов, жертвуя собственной защитой в решительной атаке, сам получил несколько ушибов, но сумел оставить столько же впечатляющих порезов на руках и ногах жреца. Я отступил, удовлетворенный, старательно избегая коварных участков залитого кровью песка. Теперь можно позволить эльетимму вернуться к обороне, кровоточащие раны будут истощать его силы.
Страшный треск разорвал мою голову. Холодные когти вонзились в мой разум и сжались. Перед глазами все поплыло, горячий солнечный свет угас, и почва стала уплывать из-под ног. Гул толпы стих до невероятного безмолвия, я задохнулся, шатаясь на слабых ногах, голова закружилась. Какой-то инстинкт отдернул меня от удара булавы, от которого мои мозги задребезжали бы в черепе, но я мог только наблюдать, как мерзавец готовится к следующему удару, как черные железные шипы несутся к моим затуманенным глазам, а я стою, не в силах пошевелиться, борясь с цепкой ненавистью, терзающей когтями мой ум.
Мой меч встретил булаву и плавно отвел ее в сторону. Мои ноги развили это движение, повернув мое тело, легкое и сбалансированное, пока мои руки резкими ударами продолжали бой. Я мог лишь смотреть на это в изумлении, сцепившись в лихорадочной борьбе за собственный разум, ибо чей-то чужой ум вступил во владение моим телом и защищал его от всего, что делал Ледяной островитянин. Я смутно осознавал длинную, призрачную кисть, наложенную на мои собственные, загрубевшие от работы пальцы, когда она обвилась вокруг рукояти меча, огромный голубой камень кольца-печати сверкал на солнце. Мой ум спотыкался на шаг-другой позади тела, борясь с цепкими руками магии, пытающейся утащить меня в черноту. Чьи-то чужие эмоции бежали по моим венам, делая жесткими сухожилия, управляя каждым моим движением. Я чувствовал пыл, решимость, юношескую энергию, а больше всего – непримиримую ненависть к моему противнику и всему его роду, но я был как-то отделен от этого, словно потерялся в горячечном бреду.
Ослабевший от полученной взбучки, жрец упал, поскользнувшись на липком песке. Я следил из некоего отдаленного уголка ума, как длинные руки наносят удар за ударом по спине, голове и плечам эльетимма, а он, брыкаясь, перекатывается туда-сюда и размахивает булавой, пытаясь избежать острого как бритва клинка, который втыкается в его доспехи, его кожу, его красную, истекающую кровью плоть. Голос, который не был моим, исторгся из моих уст, тормалинские слова звенели архаичным ритмом, который я слышал только в поэзии и в судах.
– Возвращайся к своему господину и передай ему, что эта земля наша! Мы все до единого человека будем удерживать то, что отвоевали у дикой природы!
Жрец в ужасе посмотрел вверх, его лицо побледнело под маской из крови и пота. Он пробормотал заклинание и внезапно исчез, оставив лишь разрытый кровавый песок перед моими глазами.
Толпа вокруг взревела, но все, что я слышал, это отчаянный крик внутри моей головы: «Что это? Кто ты? Где я?»
Я упал на колени, сорвал шлем, рукавицы и, схватившись за голову, призвал все свои силы, чтобы вытолкнуть то, охваченное паникой, присутствие из моего ума. С внезапностью, от которой я задохнулся, оно ушло, и я почувствовал в голове пустую тишину посреди оглушающего гама. Я посмотрел на руки. Они снова были мои, никакие тени не затуманивали их, но на среднем пальце правой руки белела вмятина. Любой мог бы сказать, что я носил широкое кольцо с центральным камнем, теперь куда-то исчезнувшее.
– Райшед, куда ты ранен?
Подняв голову, я узрел капитана Стражи; он озабоченно всматривался в меня широко открытыми глазами.
– Я не ранен, только малость помят.
Я удивился, почему Гривал с Сезарром не оказались первыми возле меня. Но то, что я увидел, меня более чем удовлетворило. Повалив Каеску лицом в песок, Гривал стоял коленями на ее бедрах и крепко связывал ей руки. А Сезарр, оттянув за волосы голову, затыкал ей рот ее проклятой вуалью. Гадина, шлюха, змея подколодная: то ядовитое колдовство, несомненно, было ее работой. Неудивительно, что она нацепила вуаль. Плохо только, что колдун избежал своей участи, оставив Каеску одну на неведомо какие муки.
– Райшед! – внезапно призвал меня Шек Кул.
В воцарившейся тишине можно было слышать беззаботный щебет птиц на дальнем дереве. Я поднялся и, слегка пошатываясь на непослушных ногах, миновал кровавый песок, чтобы встать перед воеводой.
– Истина осуждает женщину Каеску, и она понесет наказание, – объявил Шек Кул бесстрастным голосом. – Ты оправдан, но меня многое тревожит в этом деле. Сей маг выбрал тебя, и ты говоришь, что между его народом и тем, что был прежде твоим, существовал раздор. – Воевода повысил голос, чтобы донести свои слова до последних рядов жадно внимающей толпы. – Я искренне верю, что ты неповинен ни в какой магической скверне, знамение Рек-э-нала ясно говорит об этом. Однако есть реальная опасность, что эти люди станут искать тебя, дабы отомстить за своего сородича. Я не могу оставить тебя здесь, так как рискую привести скверну в это владение.
Ляо шевельнулась в своем кресле, но тут же замерла, когда Шек Кул чуть повернул голову, словно собирался посмотреть на нее. Я глядел во все глаза на воеводу, не понимая, что, во имя Дастеннина, он говорит. Шек Кул скрестил руки, изучая меня.
– Ты уедешь отсюда, как только свершится казнь.
Круто развернувшись, воевода покинул ристалище. Гар схватила Ляо под локоть и потянула за собой, а Гривал с Сезарром потащили Каеску, безжалостно держа ее за плечи, и даже не позволили встать, когда она споткнулась, – так и поволокли дальше, ссаживая ей колени на гравийной дорожке. Чья-то рука сунула мне мехи с водой, и я осушил их в несколько жадных глотков, прежде чем взять чашку разбавленного вина у управляющего; его широкая улыбка опровергалась страхом, стоявшим в глазах.
