Несколько лет назад, незадолго до своей смерти, уже будучи в отставке, генерал Ковтун побывал у меня в гостях вот в этом моем сельском доме. Он мне сказал: «Да, Петр, ты был прав тогда!».
Осень патриарха
Восьмидесятисемилетний генерал Василий МЯКУШКО встречает меня на пороге своей скромной трехкомнатной квартиры. Он высокий, стройный, совершенно седой. Проницательные, острые, много повидавшие глаза. Очень грустные. Уже при первых произнесенных им словах чувствуется, что перед тобой человек необыкновенной интеллектуальной мощи. Он в прекрасной физической форме. Хотя, я-то знаю, непросто ему это дается: в годы войны он был тяжело ранен.
Он 23 года руководил внешней разведкой КГБ Украины.
А начинаем мы наш разговор с его детства, и, почему-то, как ни странно для этой судьбы, с его детских воспоминаний о репрессиях первых десятилетий советской власти.
— В 1937-м году в пик репрессий, мне было четырнадцать лет. Наша семья жила в двух комнатах. И почти каждую ночь я слышал через стенку тревожные разговоры папы и мамы о том, что творится вокруг. Отец говорил маме: мол, смотри, посадили такого-то, он, говорят, махновец, арестовали другого, он был когда-то петлюровцем…
— А где работал ваш отец?
— Он был служащим райфинотдела.
— Тоже стремная должность. Завистники могли написать донос, добиться ареста, а со временем сказать, что это не они виноваты, а Сталин и созданный им режим. Вашу семью обошли репрессии?
— Семья уцелела чудом. Беда уже постучала в окно, но, слава Богу, все обошлось. Дело в том, что под каток репрессий попал непосредственный начальник отца. Отец был о нем хорошего мнения. И вот я слышал, как по ночам, в соседней комнате, родители обсуждали случившееся. Строили версии. Высказывали опасения — не посадят ли за компанию отца?
Как-то отец приходит часов в одиннадцать вечера, очень встревоженный, бледный: он получил повестку в НКВД. Утром мама собрала ему вещи первой необходимости — кальсоны, рубашку, буханку хлеба, кусок сала. Вечером прихожу из школы — мама плачет: отца нет. И два-три дня его не было. Отсутствие отца заметили и соседи. Мама говорила, что она почувствовала, как из-за этого очень резко изменилось к нам отношение, стало настороженным, почти враждебным. Потом в 12 часов ночи отец постучал в окно. Это была невероятная радость, почти эйфория. Папа рассказывал, как его «прессовали», как били по ногам. Оказывается, его допрашивали не по делу арестованного накануне его непосредственного начальника, а совсем по другому поводу. Произошло вот что. Тогда в Красной Армии только начали присваивать звание — генерал. И фамилии, и фотографии всех генералов публиковали в газетах. Отец вместе с несколькими друзьями рассматривал эти портреты в газете. И вдруг отец говорит: «Этого я знаю». В гражданскую войну отец работал в реввоенсовете секретарем. «Он, — говорит, — приезжал к нам, я его видел. Словом, отец хорошо отозвался об этом генерале. А через пару дней генерала посадили. А на отца кто-то донес. И его тут же вызвали в НКВД. Допрос был с пристрастием. Тем не менее, следователи во всем разобрались и отца отпустили. И с тех пор отец возненавидел НКВД. Знал бы он тогда, что его сыну суждено будет проработать в этой системе больше пятидесяти лет.
— Думаю, сегодня он бы гордился вами. А что касается тридцать седьмого года… Если тысячи, несколько сот тысяч, как свидетельствуют рассекреченные архивы, но отнюдь не миллионы, как это запустил в массовое сознание один писатель, якобы диссидент, а на самом деле выкормыш загнивающей группы в КГБ, — если столько людей сидело в тюрьме, то ровно столько же — писали доносы… Потом все эти доносчики и стали главными разоблачителями Сталина. Это оказалось очень удобно — свою собственную низость и мерзопакость списать на одного человека.
— Да, как я узнал уже гораздо позже, доносов было гораздо больше, чем «посадок». Тем не менее, отец возненавидел эту правоохранительную систему. Потом дело, по которому его вызывали в НКВД, затихло. А неприятный осадок остался.
А брат мой учился в пединституте в Харькове, уже на третьем курсе. Приезжает он как-то зимой, когда должен был учиться, и показывает отцу большие анкеты, в них много вопросов. Рассказывает, как его вызвали в НКВД и предложили идти на работу. «Что мне делать?» — спрашивает брат. Отец был категорически против. Говорит: «Тебе осталось еще немного учиться — и ты будешь учителем!» Короче, отец его разубедил.
Вот такие мои первые узнавания об НКВД.
— А когда состоялась ваше первое знакомство с НКВД?
— Это было на войне. В начале 1942-го года меня направили в Новороссийский погранотряд. То есть, в погранвойска. Я обрадовался. Потом в документе читаю: «погранвойска НКВД». Таким образом, я, не приложив к тому ни малейших усилий, оказался внутри этой структуры. Один случай, непосредственно связанный с работой советских спецслужб, запомнился мне еще с тех времен. На фронте, сразу же после боя, в котором было много потерь, меня вызывают к командиру роты. Пришел. Смотрю — стоят командир роты, политрук и еще один незнакомый мне офицер. Он представился: «Начальник особого отдела НКВД. Пойдем побеседуем». Разговор был очень вежливый, даже доброжелательный. Большая часть беседы касалась паникеров. «Если ты вдруг увидишь, — говорил особист, — что кто-то паникует, сразу же иди к нему и постарайся удержать его, ведь, если один побежит, могут побежать и все остальные». Потом он расхваливал нашего командира батальона. Словом, довольно хорошее впечатление осталось у меня от той беседы.
— Знаю, что во время войны у вас было тяжелое ранение. Вы могли бы рассказать об этом?
— У меня было ранение в ногу. Пулей выбило треть кости. Я тогда был в госпитале, лечился. Тога все вроде бы и зажило, но в ноге осталось много осколков кости. Они выходили долго. Особенно осенью. И, забегая наперед, скажу, что только в 1947 году, когда я учился в Ленинграде, в медицинской академии имени Кирова, мне сделали операцию, все вскрыли, почистили. Тогда я полтора месяца пребывали на больничной койке. И вот до сих пор я хожу, более-менее чувствую себя нормально. Но и сегодня, спустя столько лет, когда плохая погода — болит. Особенно осенью, когда слякоть.
— Как складывалась дальше ваша судьба в погранотряде, после первого знакомства с органами госбезопасности?
— Комсомол призвал тогда готовить снайперские отряды для фронта. Меня зачислили тогда в один из таких отрядов. Готовились мы серьезно. Два раза мы прыгали с парашютом.
— И это после тяжелого ранения?
— Но я никому ничего не говорил о своем ранении. Правда, меня никто и не спрашивал. Но перед очередной, третьей выброской нашей снайперской бригады, нам предписали пройти медицинскую комиссию. Меня забраковали. Я возмущался: «Как же так? Я ведь уже прыгал!» Врач говорит: «Ты здесь на учениях прыгал, а если тебя выбросят во вражеский тыл, еще неизвестно, чем все может закончиться».
Я расстроился совершенно. Через пару дней навел справки. Оказывается, я признан годным к службе, только не годным прыгать с парашютом.
Однажды я дежурил по погранотряду. Звонок из округа: «Принимай телеграмму!» Записываю: «Начальнику погранотряда. Старшину Мякушко откомандировать в распоряжение контрразведки СМЕРШ». «Кто принял» — спрашивают. «Говорю: «Мякушко».
Перед работой в СМЕРШ мне пришлось еще несколько месяцев напряженно учиться. Потом была служба в СМЕРШе, о которой я особо распространяться не стану. Молодым читателям только скажу, что СМЕРШ — значит «смерть шпионам».
— Чем вы занимались сразу же после войны?
— В Кутаиси, в Суворовском училище, была введена должность оперуполномоченного СМЕРШ. Меня направили туда подбирать людей в разведку, в контрразведку, в погранвойска.
Вскоре это Суворовское училище перевели под Ленинград, в Петергоф. Через пару месяцев меня вызвали в Москву, в управление нелегальной разведки. Инструктаж. На этот раз уже речь шла о подборе людей для нелегальной разведки.
